Айвангу полз, едва не касаясь лицом еле видимой тропки. Позади волочились недвижные, омертвелые ноги, заметая старые следы от лыж-снегоступов. Будто не живой человек здесь прополз, а тащили убитую нерпу. На ресницы нарос лед, вызывая слезы, они замерзали на щеке и отваливались, как струпья.

Все тело ныло и болело, как бы превратившись в сплошную огромную рану. Боль подстерегала Айвангу за каждым торосом, накидывалась из-под снега, хватала за плечи, вдавливая грудь в многолетний, опресненный ветрами лед. И только ноги не болели!

«Похож, должно быть, на старого лахтака, выискивающего разводье», – с тоской подумал Айвангу и перевернулся на спину передохнуть. Боль взметнулась к небу и выплыла из-за хребта огромной розовой луной, потушившей звезды. Айвангу поднял руки и поднес их к глазам: рукавицы превратились в лохмотья, пальцы искровянились. Он кашлянул, и гулкое эхо разнеслось по замерзшему морю, отскакивая от ледяных скал.

«Берег близко», – обрадовался Айвангу и снова перекатился на живот. Стужа обожгла голое тело: от груди до пояса кухлянка разорвалась, и в дыру забивался, царапая кожу, снег. Рукавицы порвались, дыра в камлейке – а до селения еще ползти и ползти… А если остановиться, и погрузиться в сладкую дрему, и заснуть навечно? Утром выпадет свежий снег: сначала он припорошит глазные впадины, складки губ, забьется меж волос, потом сровняет тело с соседними сугробами. Утром охотники выйдут на промысел, и может, кто-нибудь из них зацепит скрюченную руку лыжей. Поволокут в селение. В ярангу родителей. Кавье не разрешит положить зятя у себя. Он считает, что Айвангу еще не стал настоящим мужем Раулены: не отработал положенного обычаем срока.

Сэйвытэгин, отец, захочет похоронить его по новому обычаю. Сколотят ящик, длинный, наподобие тех, в каких привозят ружья, и втиснут в него Айвангу. Повезут на нарте на холм захоронений. Могилу рыть не станут – земля сейчас тверже камня. Расчистят площадку от снега, положат гроб и завалят камнями. Айвангу видел, как хоронили председателя ревкома Хорошавцева. Все так дружно валили камни на гроб, что доски громко трещали…

Айвангу вздрогнул и попытался шевельнуться, но сладкая истома властно и нежно обнимала тело. Ему даже послышался голос. Знакомый, родной… Давно не слышал он, как поет мать. С тех пор как взял в руки охотничье ружье и было ему лет восемь-девять. В песне не было слов, а мотив был схож с посвистом весеннего ветра, ласкового, теплого…

Иногда напев становился тревожным; это означало, что все охотники вернулись с промысла и только Сэйвытэгин еще не пришел. И не знаешь тогда – радоваться ли тому, что добыча так велика, что ему трудно донести ее до селения, или горевать – охотник задерживается в море и не только тогда, когда ему повезет…

Мать стара и столько на своем веку похоронила детей, что гибель Айвангу она воспримет как тяжелое, но неизбежное горе.

Ее худое тело будет содрогаться от плача, но своего лица, залитого слезами, она не откроет.

Мать зовут Росхинаут. Она с другого берега, аляскинского, из семьи эскимосов-зверобоев, и там у нее было другое имя. Сэйвытэгин привез ее из поездки на американское побережье. Говорят, год она целый плакала и тосковала, но, плача, никогда не открывала своего лица. Не полагалось по их обычаям. Айвангу был первым ребенком у нее, и она сама выбрала ему имя и настояла на этом, а собственное потеряла, потому что со времени приезда в Тэпкэн никто не звал ее иначе, как Росхинаут – Женщина Другого Берега.

Айвангу обнимал ноздреватый, колючий лед и вспоминал нежность женского тела. Оно всегда теплое, а иногда даже горячее, когда в жилах вскипает кровь… Айвангу отчетливо увидел лицо невесты, и ему даже показалось, что это она прильнула к нему и прижалась пылающим бедром… Раулена… Длинные черные косы и круглое как луна лицо. Когда она улыбается, то отворачивает лицо, но наедине с Айвангу Раулена смотрит прямо, а потом медленно прикрывает глаза пушистыми ресницами… Если строго придерживаться обычая, Раулена вовсе не жена ему, а только невеста, за которую еще надо отрабатывать полгода. Комсомолец, отрабатывающий невесту… Но что поделаешь, если без Раулены и солнце не так ярко и море не так блестит? Айвангу даже застонал от мысли, что кто-то другой будет обнимать Раулену.

Огромным усилием он стряхнул с себя дремоту и приподнял на руках налитое болью тело. Пусть лицо царапает прибитый до каменной твердости наст и руки немеют – надо ползти вперед! Ползти, пока в груди держится тепло и стучит сердце! Как можно умирать таким молодым!

Он совсем еще не жил. Новая жизнь начинается на берегах Чукотского моря. В Тэпкэне поставили деревянные дома для райисполкома и нового магазина. Айвангу научился читать и писать, и его приняли в комсомол. Белов говорит, что комсомольцы все равно что упряжные вожаки – они идут впереди… Где-то есть большие города, которые еще не видел Айвангу, где-то большие железные нарты ходят по железным полосам, проложенным по земле. И еще говорил Белов, что Айвангу может стать кем захочет: инженером, учителем, летчиком, капитаном парохода, плотником… Правда, для этого придется много учиться, а Айвангу уже восемнадцать лет. Он взрослый и поэтому учился в ликбезе. Не садиться же, в самом деле, за одну парту с малышами!

Айвангу решил передохнуть и перевернулся на спину, чтобы грудь свободно дышала. Звезды кинулись ему в глаза, укололи множеством холодных игл. Велико небо над головой человека, и все же море кажется еще больше неба. Великому океану ничего не стоит одарить человека радостью удачи либо отнять у него все – и байдару, и добычу, и даже саму жизнь… И большие железные пароходы иногда оказываются бессильными в схватке с Ледовитым океаном. В прошлом году против мыса Ванкарем затонул «Челюскин». Огромный пароход. Людей на нем было больше, чем жителей Тэпкэна. Айвангу встречал самолеты и пытливо всматривался в лица спасенных. Сходя на землю, люди смущенно улыбались, будто извинялись за хлопоты и беспокойство.

Капитан Воронин тогда на митинге сказал: «Мы все равно пройдем в одну навигацию Северным морским путем!.. Строятся новые мощные ледоколы, растут молодые капитаны!» Говоря это, он почему-то посмотрел в глаза Айвангу и пошевелил серыми моржовыми усами.

И родилась у Айвангу мечта, маленькая, как искорка. У отца где-то хранится шхуна, вырезанная из моржового бивня. Сэйвытэгин рассказывал, почему она осталась в яранге и не совершила путешествия на тот берег, куда обычно направлялись в те годы изделия из кости. Капитан американской шхуны Свердруп заказал модель своего корабля лучшему косторезу в Тэпкэне – Сэйвытэгину. Полтора года мастерил шхуну охотник. Под вой зимней пурги, в мокрые осенние вечера, в длинные светлые весенние ночи рождался белоснежный корабль с тугими парусами, полными ветра. На капитанском мостике стоял чукча, положив руки на полированный штурвал. Свердруп был доволен. Он сказал, что никогда ничего подобного не видел и что Сэйвытэгин великий художник. Кто-то из окружения капитана Свердрупа заметил, что за штурвалом изображена фигурка чукчи. Капитан громко расхохотался и велел перевести Сэйвытэгину, что он не только отличный художник, но и большой шутник. Он, капитан, дает два дня на то, чтобы Сэйвытэгин исправил фигурку и поставил вместо чукчи белого человека.

Через два дня капитан Свердруп явился за шхуной. На мостике по-прежнему стоял чукча, крепко сжимая руками штурвал.

– Сэй! – так сокращенно звал капитан Свердруп Сэйвытэгина. – Ты упорен, как старый морж! Если тебе жаль своего костяного сородича, пусть он встанет на носу корабля, рядом с гарпунной пушкой. Но на капитанском мостике – нет! Скорее растают все льды в Ледовитом океане, все моржи обратятся в акул, нежели капитаном станет туземец!

Айвангу вспомнил, как в далеком детстве отец брал его с собой на проходящие корабли, ставил на палубу и что-то говорил… Айвангу теперь не помнит что. Может быть, он говорил о том, что сын должен стать капитаном?..