Заварзин быстро шел вдоль правой стороны улицы и вдруг исчез, словно вошел в стену.

Бахтин приблизился и увидел узкую дверь, на которой была выжжена бутылка и рюмка. Он толкнул ее. Три ступеньки вели вниз. В освещенную маленькую залу. Обитая цинком стойка, пол, посыпанный опилками, семь столиков. У дверей сидели двое в картузах и куртках, в углу за столом – Заварзин и еще один, незнакомый.

Бахтин подошел к их столу, придвинул ногой стул и сел.

– В чем дело, – спросил Заварзин, – ты что, Бахтин?

– Не бойся, я тебе руки протягивать не буду, – Бахтин тростью сбил на затылок котелок, – тебе, Митя, не придется здороваться с полицейским.

– Полицейским? – прищурился товарищ Заварзина, – вы полицейский?

– Так точно. Чиновник для поручений Санкт-Петербургской сыскной полиции, надворный советник Бахтин. А вы кто?

– Отвечать обязательно?

– Нет, – резко сказал Заварзин, – нам с ним и разговаривать-то не обязательно. Что тебе нужно, Бахтин?

– Я мало знаком с вашим учением, Митя, тем не менее я пришел к тебе как друг, чтобы еще раз, – Бахтин произнес эти слова со значением, – помочь тебе.

– Ты? Мне?

– Представь себе. Я не буду ничего говорить вам, скажу только одно. Не ходите в вашу библиотеку завтра. Там кто-то подложил ценности с крупного варшавского налета, за эти цацки вас и хочет повязать Красильников.

– Что? Что? Повязать? – засмеялся товарищ Заварзина. – Это по-каковскому?

– По-блатному это, милый господин, по фене то бишь.

– Откуда ты знаешь? – побледнев, спросил Заварзин.

– Знаю, и не только это. Так что помните, не ходите туда. Кстати, если один из вас агент охранки, то продавать меня не советую. Меня здесь не было, и есть в Париже люди, которые подтвердят это.

– Как вы смеете, – неизвестный вскочил. Был он высок, плечист, ловок.

– Смею, – Бахтин встал, – смею потому, что жизнь такая. Счастливо оставаться. Он повернулся и вышел.

Уже на улице он подумал, что вел себя как мальчишка. Нельзя было говорить при свидетеле. Нельзя. Но что сделано, то сделано, жалеть поздно.

И он пошел по улице Сен-Дени. Уверенно. Постукивая тростью. На углу Реомюр и Сен-Мартен он уже совсем успокоился и, дойдя до гостиницы, твердо решил завтра уехать.

У здания департамента полиции белый авто кабриолет передним колесом ударился в выбоину, подскочил, оглушительно выстрелил и окутал набережную синеватым дымом. Околоточный надзиратель, проверявший патент у лоточника-разносчика, повернулся и стремительно лапнул кобуру.

А авто выстрелило еще раз, потом сыграло первые два такта модной шансонетки и покатило дальше, распугивая лошадей и заставляя креститься случайно попавших на Фонтанку монашенок.

Красные узкие колеса несли по набережной отделанную золотом механическую карету. Она летела, победно играя клаксоном, обгоняя матерящихся кучеров, отражаясь в зеркальных окнах подъездов.

У номера 62 авто остановилось. Присяжный поверенный Усов, чертыхаясь, выбрался из узеньких дверей механической каретки. Нет, к черту. Конечно, двадцатый век, прогресс, но он за консервативную широкую пролетку с мягкими рессорами.

– Поганая, братец, у тебя колымага, – сказал Усов затянутому в кожу шоферу и, тяжело опираясь на трость, пошел к подъезду.

Солнце переливалось в узоре зеркальных стекол, золотило львиные головы ручек. Да и дверь не простая, а из дорогого черного дерева, вывезенного Бог знает откуда, не то из Африки, не то из Индии.

Широко, широко начинал столичную жизнь Григорий Львович Рубин. Вот и швейцар дверь распахнул, ливрея, как мундир генеральский, шапка золотом расшита. А рожа-то, рожа. Что и говорить, мужик здоровый. Нет, не просто швейцара держал Рубин. Это был страж, защитник, телохранитель. А откуда взял его Григорий Львович, сразу ясно становилось, стоило увидеть синее пятно татуировки на руке.

В прихожей пахло сырой штукатуркой, кожей и скипидаром. На стенах висели батальные полотна Гро, стояла новенькая кожаная мебель, но ковры еще не постелили, и они лежали, свернутые в здоровые трубы.

Швейцар принял котелок и трость. Усов достал массивный золотой портсигар, закурил. Что и говорить, прихожая просто кричала о богатстве, ярком, бьющем в глаза. Но Усов знал, что картины Гро рисовал хозяину спившийся живописец Аброханцев, что старинная бронза фигур и светильников была сработана в Евпатории, в мастерской некоего Градусова, и что вся эта старина такая же подделка, как и сам хозяин.

По ступенькам сбежал Анатолий Арнольдович, секретарь Рубина, человек без возраста и национальных признаков. Жгучий красавец, с тонкой ниточкой пробора в набриолиненных волосах. Его можно было бы вполне принять за грека, если бы не светлые зеленовато-серые глаза.

О нем Усов почти ничего не знал, правда, поговаривали, что Анатолий Арнольдович Зоммер неплохо знал места Сахалинские, да и в Нерчинском остроге был своим человеком.

– Петр Федорович, – Зоммер по-военному наклонил голову, – честь имею.

– Здравствуй, голубчик, – Усов кивнул, но руки не протянул, – где сам-то?

– Григорий Львович ждет вас в малахитовой гостиной.

– В какой? – изумился Усов.

– В малахитовой.

– Хозяин у тебя прямо императрица Екатерина.

– Григорий Львович человек с размахом, – внимательно поглядел на ничего кроме любезности не выражающее лицо Зоммера. Да, сумел Рубин подобрать себе людей. Швейцар Семен, каторжное отродье, грабитель и убийца, необыкновенной силы, ему человека зарезать, что плюнуть. Зоммер этот. Да и шофер Кацинский не лучше.

Увяз, Петр Федорович, увяз. И промахнулся-то разок. Черт попутал. Нужна ему была подделка купонов. Правда, имелось за Усовым еще кое-что, о чем он старался не вспоминать. Об этом думал Усов, поднимаясь по мраморной, покрытой ковром лестнице, проходя анфилады комнат. Мелькали картины, мраморные фигуры, бронзовые лампы, ковры, красное дерево, птичий глаз.

Всё в доме этом было нарочито ярким и броским. Стены обиты штофом, дорогой паркет, мраморный мальчик, достающий занозу, словно кричали: «Скорее удивляйся, какие мы богатые!»

Малахитовая гостиная была похожа на декорацию к спектаклю из боярской жизни. По углам комнаты сидели нелепые каменные птицы, такие же чудища, только с огромными хвостами, украшали пол, выложенный зеленой каменной плиткой. Нелепые, под старину, кресла, нелепый стол.

Рубин поднялся навстречу Усову из-за какого-то сооружения, напоминающего гробницу. Был он не по утреннему времени в смокинге, грудь рубашки замялась, лицо припухло. Чувствовалось – хозяин еще не ложился. Он стоял перед Усовым, раскачиваясь с каблука на носок, словно демонстрируя лакированные штиблеты. И Петр Федорович в который раз подивился странному ощущению. Рубин словно ускользал от него. Была в нем некая неприметность, стертость какая-то. Выйди он из комнаты, память сломаешь, пока лицо его вспомнишь. А в общем-то весьма милый человек, росту выше среднего, худощавый, лицо белое, чуть веснушками присыпано. Самую малость. Глаза карие, маленькие, правда, нос прямой, рот крупный, губы яркие, словно налитые.

– Рад, рад. – Рубин взял Усова под руку, потащил к каменному страшилищу.

– Ну как? – Григорий Львович даже в сторону отступил, давая гостю возможность увидеть сооружение из малахита.

– Что – как? – усмехнулся Усов.

– Стол нравится?

– Это стол, никак? Я-то думал, камень надгробный.

– Что ты, что ты. – Рубин трижды плюнул через левое плечо, выхватил из жилетного карманчика высохшую птичью лапку, зажал ее в кулаке.

– Значит, стол, говоришь. – Усов опустился на странное сооружение из камня и малахита. – А это, видать, кресло.

– А что?

– А то, что не уважаешь ты гостя. Жестко, да зад коченеет от камня. Прикажи мне нормальное кресло принести.

И пока молчаливые лакеи несли кресла и какую-то выпивку и закуску, Усов обошел гостиную.

– Так, – Петр Федорович усмехнулся, – решил поразить столицу?

– А что? – Рубин налил коньяк в большие рюмки. – Тебе бутерброд с икрой или…