— Что–то не в порядке, Ксавье?
— Это неважно, Доротея. Не хочу досаждать вам своими маленькими личными проблемами.
Он постарался выдавить улыбку, которая шла ему не больше, чем джоггинг с блестками:
— Знаете, я вас едва узнал. Настоящая метаморфоза. Вы выпили, да? Может, и мне…
Я пискляво засюсюкала:
— Бедный мой Ксавье, не стоит ни в чем следовать моему примеру. Я худший пример из всех возможных. Поверьте. Я не должна была пить. Но ночь была тяжелой… — Я упала головой на стол, рыдая, потом выпрямилась, вытерла лицо, и нарочито ровным голосом сказала: — Нет, расскажите лучше о ваших делах. Меня это отвлечет от моих.
Лицо его исказилось и снова пришло в порядок. Я заказала два двойных эспрессо — и слава богу, что я сидела, потому что его рассказ затянул тучами последний клочок ясного неба, который мне оставался.
В ночь накануне Ксавье выступил против своего приемного отца и держался, не сдавая ни пяди: в результате он получил ответы на все «почему и отчего» жизни, исполненной низости.
Этот мужчина, Хуго, мой Хуго, которым все так восхищались за то, что он взял на себя заботу о брошенном ребенке, который боролся за то, чтобы ребенка позволили официально усыновить, и выиграл, хотя был холостяком и жил один, — какую же цель он на самом деле преследовал?
Еще маленьким Ксавье ни в чем не нуждался, и особенно в любви, проявлявшейся в ласках, которыми осыпал его Хуго.
Ребенок боготворил Хуго и принимал от него все, в зачатке подавляя попытки мятежа, которые свидетельствовали бы о его неблагодарности. Как можно в чем–то отказать своему благодетелю?
Много лет ощущение, что он не такой, как все, и глубоко скрытое страдание от того, что́ ему приходится выносить, отделяли Ксавье от остального мира — и Хуго всячески поддерживал эту изоляцию. Учеба на факультете стала первым шагом к независимости. Пусть ему еще не хватало мужества противостоять приемному отцу, он все же начал его судить, а вчера, благодаря мне, нашел в себе силы все ему высказать.
— Да, благодаря тебе я обнаружил, что мой палач уязвим. Он тебя боится. Я сразу понял, что мы союзники, что вместе мы можем уничтожить Хуго.
Тон у него был пылкий. Его глаза взывали ко мне, толкая на бог знает какие подвиги.
Кальвадос испарился из моих вен. Я не просто протрезвела — во мне все оборвалось. Когда же Ксавье упал головой на стол, лепеча голоском обиженного ребенка, что ему стыдно, так стыдно, то мне стало стыдно за саму себя, старую дуру, влюбившуюся в мальчишку, которому нужна совсем другая, глубокая и бескорыстная любовь, та, на которую вправе рассчитывать каждый ребенок.
Да, нечто новое распускалось на моей заброшенной земле, столько лет остававшейся под паром. Маленькое зернышко уцелело от засухи и бодро высунуло носик. Я ощущала, что приобретаю необычайную ценность. Салли была костылем для инвалида. Ксавье вернул мне мою целостность.
Какое–то время я гладила его по голове, от души радуясь, что моя кожа уже не шероховата, как наждак: прикрыв глаза, я сосредоточилась на внутреннем ощущении огромного покоя, которое изо всех сил стремилась ему передать.
Наконец он выпрямился — невероятно гладкий, ясноглазый, с припухлой верхней губой. Ах, молодость!
— Простите: я никогда никому об этом не рассказывал, и сейчас мне настолько легче. Я больше не один. Вы представить себе не можете, что это для меня значит. Доверять полностью… Спасибо, Доротея.
Он нежно сжал мои ладони.
Я еще ничего не сделала для него. Я даже не рассказала ему о моей встрече с Хуго, ни о моей убежденности, что Хуго как–то связан с тремя убийствами. Он прервал меня, едва я открыла рот, и, не слушая, одним движением руки отмел все мои доводы.
Он все слышал. Россказни Хуго были полной брехней. После моего ухода он позвонил Берковье и заявил ему дословно следующее:
— Я все уладил. Она клюнула.
Ксавье добавил, что лжец еще не обязательно убийца, но Хуго явно хотел сохранить в секрете нечто, о чем я, Доротея, знала.
В сущности, не было никаких доказательств, что он заказал мое убийство. Возможно, мне не грозит никакая опасность. Но у него должна быть чертовски весомая причина дурить мне голову.
Надо было рассказать ему о том, как я провела ночь, о смерти Квази, о недавнем послании, не оставляющем никаких сомнений. Я точно была мишенью, а на свободе расхаживал маньяк, который следил за мной с того дня, когда я услышала голос Поля.
Мы долго сидели в молчании. В любом случае добавить мне было нечего, потому что я не имела ни малейшего представления, за какую ниточку тянуть, чтобы размотать клубок. Все было непостижимо.
Наконец, он спросил:
— Это был кто? Ты его знаешь?
— Да, кто–то из очень близких, но мне не хочется об этом говорить. Извини.
— Нет–нет, я понимаю.
Мы держались за руки, словно каждый был для другого спасательным кругом, но я отстранилась первая, потому что не находила другого способа увидеть мой призрак лицом к лицу, кроме как подставиться убийце. Салли сейчас в безопасности. С логической точки зрения, следующей жертвой была я. И я не возражала, иначе на моем месте окажутся другие.
Наверно, меня лихорадило. Я будто впала в эйфорию. Любое принятое решение на время отбивает ощущение беспомощности.
Ксавье категорически возражал против этого безумия. Сначала надо попробовать какие–то другие пути. Он не желал, чтобы я шла на такой риск. Следовало все обдумать. А для этого ему необходимо знать, что Хуго для меня сделал. Он задал этот вопрос очень деликатно, и я, не колеблясь, рассказала ему все, что вы уже знаете.
Его реакция меня поразила:
— Ты очень хорошая, Доротея. Мне кажется, те, кто много страдал, узнают друг друга. Это нас и объединяет. У нас никогда не было выбора, мы только подчинялись воле других. Этому нет оправдания. Наши страдания дают нам все права.
Сказать по правде? Я вполне заслужила все, что со мной случилось. Я никогда не желала ни за что отвечать. Жизнь дала мне все, а я все испортила, пустила по ветру, вплоть до убийства. От убийства я тоже избавилась, спихнув его на другого. Ксавье предлагал мне ложь, как целебный бальзам. Оказывается, я страдала. Я была жертвой. Я не должна расплачиваться за то, в чем не виновата. И я решила, что Ксавье прав. В сущности, он снимал с нас всякую ответственность, а я была не в состоянии взвесить все последствия этого.
Он на какой–то момент задумался, потом:
— Наверно, дни после убийства были для тебя настоящим кошмаром. Ты же уехала к тете, да? Но ты все–таки любила этого мужчину?
Никто никогда не спрашивал меня о том периоде, и слава богу, потому что там зияла черная дыра, настоящая черная дыра, куда канули все надежды и простодушие, и так оно и должно было оставаться — тайна, темная, как грех, неделимая, непростительная, груз которой я никогда не смогу ни на кого переложить.
Я изо всех сил боролась с тем спрутом, что зашевелился во мраке, спрутом, которого я с таким трудом усыпила, не имея возможности уничтожить. Если бы тогда я доверилась Ксавье, наша история, возможно, закончилась бы совсем иначе, но это было невозможно. Я слишком боялась, что он отвернется от меня, как от монстра.
Ксавье, наверно, почувствовал мою панику, потому что нежно прошептал:
— Прости. Я не должен был… Тебе нехорошо, а?
Я покачала головой. Подумала, что моя помощь Ксавье могла послужить искуплением. Я почувствовала опору под ногами. И смогла выговорить:
— Не у тетки. Нет, я была в Швейцарии.
— В Швейцарии!..
— Нет. Я никогда не видела Луи Берковье. Я в этом уверена.
Он обхватил голову руками. Я дала ему спокойно подумать. Сравниться с ним по быстроте ума я не могла, а знал он вполне достаточно.
Спасаясь от моего персонального мрака, я пошла звонить в «Холидей Инн», и Робер заверил меня, что все отлично. Он будто спешил куда–то, так что времени на болтовню не оставалось. Да, да, все просто супер, они очень довольны, очень, очень довольны. И все же он не устоял и проговорился. У них был ТЕЛЕВИЗОР.
