Я отпустила накидку, она упала, но недостаточно быстро. Все отпечаталось в моем мозгу с точностью лазерной копии.

Я не думала, что во мне осталось столько жалости — жалости, от которой камни бы потрескались. Я никогда не отказывала Жозетте в глотке выпивки, потому что на трезвую голову ее печаль потрясала вас, как чистая, неразбавленная трагедия. Ее карманы всегда были набиты всякими сластями, и когда мимо проходил ребенок, она протягивала ему полную пригоршню, вымаливая крошечный поцелуй, а матери торопливо уводили своих малышей подальше от грязи и нищеты. «Их надо понять, — говорила она. — Если б мои малыши вдруг прошли мимо, я б их даже не узнала». Но стоило ей тяпнуть, как она становилась самой разудалой из всех нас. Объявляла: «Сегодня я угощаю, тащите сюда весь ваш цветничок, и у меня будет королевский букет».

Я нагнулась, чтобы как следует накрыть тело, избавив ее от лишнего позора, и увидела ее правую руку, сжимавшую ржавую бритву. Она все же пыталась сопротивляться. Рядом с запястьем был четкий отпечаток ботинка — и носок, и каблук. Кто–то вдавил ее запястье в землю, чтобы не дать поднять руку. Нога у него большая, как минимум 44 размер: хорошая улика для легавых, вот только легавым на это начхать.

Я задумалась, почему Фредди так настаивал, чтобы я пришла. Заметив, как я наследила своими военными говноступами, спросила себя: может, он хочет меня подставить. Вместо себя.

Чистая паранойя, так нельзя, даже если весь мир и впрямь на меня ополчился. Но сначала он ополчился на Жозетту. Не будем об этом забывать.

А потом я заметила маленький крестик. Две веточки, перевязанные посередине. Перед ними лежал плоский камень наподобие крошечной могилки. Между крестиком и камнем чей–то палец написал на земле мое имя: «Доротея».

Я огляделась. У забора сидела взъерошенная кошка. Я сказала:

— Брысь, — и она кинулась прочь.

Далеко отбросив камень, я разорвала крест, принеся извинения, и стала рыть землю. Не знаю, что я хотела найти, но там ничего не было.

Я все–таки задержалась, чтобы помолиться на скорую руку, и попросила прощения у Жозетты, — может быть, все случилось из–за меня.

Стерев все следы, я протиснулась в дыру в заборе, нашла телефонную будку и набрала «18».

Я не стала дожидаться полиции, но позволила себе маленькое безумство в память о Жозетте: зашла в «Сен–Жан» и заказала себе бокал хорошего белого вина. Бармен собрался было выставить меня вон, но наверно что–то разглядел в моем лице и отказался от своего намерения, почти дружелюбно заметив, что на улице чертовски холодно, а потому второй бокал — от заведения.

Плакать означало бы оскорбить память покойной, и я держалась. Это было трудно.

Вино не подействовало. А ведь было неплохим. Но вот то, что пришлось пить на скамейке, пошло с трудом.

Две грации с рыбьими головами так и не тронулись с места. Можно подумать, дожидались меня, чтобы пойти по мусоркам. Фредди отправился по делам, а Робер слушал радио. Я клокотала, словно в меня залили свежее масло, предварительно прочистив трубы.

— Ну что? — спросила Квази. — Жозетта?..

— Мертвее мертвого, — пролаяла я.

— Как предыдущая?

— Хуже. А может, нет. Черт, ну как тут сравнивать. Бойня. А если тебе нужны подробности, сходи посмотри.

— Ладно, не заводись. Я только хотела узнать, не наплел ли Фредди чепухи.

— Но это надо видеть.

— Она умерла? — спросила Салли, которая вечно опаздывала на три поезда, и принялась раскачиваться вперед–назад, что с ее весом грозило неминуемой бедой.

Я хотела шикнуть на нее: «Заткнись», потому как была не в том настроении, чтобы подделываться под настроение других, но вовремя вспомнила, что у жизни свои права. И уселась рядышком со своей толстой дочкой. Постаралась обхватить ее руками, что удалось лишь отчасти, и утешила как могла, объяснив, что Жозетта уснула, потому что очень устала, и грустить не надо, по крайней мере очень сильно не надо, тем более, что мы за нее отомстим.

— Чего? — выдохнула Квази, так изумившись, что ей почти удалось открыть свой заплывший гноем глаз. Но инфекция с неизбежностью взяла верх, и на краткий миг просветления я увидела нас со стороны: меня в затасканной полевой форме отступающего пехотинца, Салли — едва передвигающуюся толстую матрешку с ее крошечным, не больше горошины, мозгом и огромным безразмерным сердцем, и Квази, спарринг–партнера в весе пера всех боксеров–любителей, с луженой глоткой и заячьей душой… и на какое–то мгновение лишилась уверенности.

А потом я обратилась к безграничным возможностям доброго доктора Куэ и его метода[7], и сказала:

— Квази, где–то бродит очень нервный убийца, который всерьез взялся за дело. Пока что он тренируется на том, что под руку подвернулось, и на мой взгляд, ты ему вполне подходишь. По моему разумению, следующая в очереди — я. Я могу ошибаться, но даже если ошибаюсь, мы все в опасности. Значит, или мы будем дожидаться, пока не станет слишком поздно, или надо шевелиться. В любом случае, лично я намерена шевелиться. Но когда вы будете остывать, не говорите, что я вас не предупреждала.

Единственный взгляд Квази недоверчиво дрогнул и заметался:

— Ты что, шутишь, Додо?

— Если я шучу, Квази, то смеется убийца.

Все было сказано. Отступать некуда.

Потом я встала перед Робером:

— Твоя очередь: скажи–ка, где ты сегодня будешь ночевать.

— Ну конечно. И можешь их вместо бантика пришпилить. — Я несколько растерялась, несмотря на всю серьезность происходящего, и он добавил: — Я имею в виду твои фантазии.

— Ты хочешь узнать, чем закончится моя история, или нет? Тем более что самое интересное только начинается.

— Ну чего ты? Чего такого случилось?

Должна признать, что мое тщеславие было приятно возбуждено — в смысле лести, когда он помедлил, прежде чем ответить.

Пока он размышлял, я занималась тем же. Опасность прочищает мозги. Гнев тоже. Что до Робера, я никогда не видела, чтобы он попрошайничал. Он всегда был при параде. Появлялся утром, исчезал вечером. Никогда ни с кем не якшался. На улице секретов нет. Всё наружу. Только прошлое остается забытым, но об этом я уже говорила, ведь толку от него никакого, а значит, оно не в счет. У нас практический склад ума.

Робер что–то сказал, но я не расслышала из–за радио. Когда он его выключил, я поняла, что моя взяла. Он спросил:

— Ты серьезно насчет опасности?

— Мне так кажется, но если нас будет несколько человек, то риска никакого, я думаю.

— Нет, не пойдет. Там, где я сплю, ничего не получится.

— Ступай помирать, Робер.

— Погоди, До. Есть одно местечко, где нам будет безопасно, особенно если мы будем вчетвером.

— Где это?

Девицы подошли поближе. Мы слушали изо всех сил.

— На Центральном Рынке. На террасе Дома поэзии[8].

— Нет там теперь Дома поэзии.

— Ну, ты ж понимаешь, о чем я.

Квази разразилась потоком панических возражений: проще сразу утопиться в Сене; там же одна шпана, какие–то новые нищие, которые даже и не нищие вовсе.

При иных обстоятельствах я бы тоже отреагировала, как Квази. Мы все знали — поскольку старательно их избегали — где пролегают территории молодых отморозков с их собаками, наркотой, ножами и яростью, которую они вымещают на ком угодно, лишь бы не на себе. Ведь мы любим пообщаться с молодежью, а случай выпадает редко, и каждый из нас хоть раз да купился на их шумное веселье, которое они поначалу вроде бы готовы разделить с тобой, пока не сделают из тебя же мишень для своих шуточек, а потом и кулаков, потому что ты — не с их планеты, ты всего лишь недочеловек и годен только на то, чтобы забить тебя башмаками, просто ради восстановления иерархического превосходства.

И все же я стояла за Рынок, потому что это было последнее место, где кто–то решил бы нас искать. На одну ночь, и никак не больше — идея была очень даже неплоха, с чем я и поздравила Робера. Впав в эйфорию, он пообещал принести красненького в стеклянных бутылках, и мы расстались, поскольку пора было отправляться по мусоркам с заходом на помойку. У меня была куча планов, и требовался приток монет.