Аркадий Михайлович всегда любил со вкусом читать книги.

Расположиться в кресле, укрыть ноги пледом, поставить рядом бутылочку коньяку и крошечную рюмку. Не торопясь, вдумчиво перелистывать страницу за станицей, чтобы и запах бумаги, и четкость шрифта, и приглушенное бормотание телевизора — сплетались в дивное ощущение уюта. Что было в тех книгах, его мало интересовало. На шестом десятке лет он привык наслаждаться любым текстом.

Сегодня вечером была не книга. Новый альбом для старых семейный фотографий. Темно-бордовый, податливый бархат, электронная начинка, лучший дизайн. Деды-прадеды, с тех корней, когда только стали сниматься. Каждая фотография на отдельной картонке, а сзади надпись — «негативы хранятся». Потом советские, на плохой бумаге черно-белы карточки. Дальше цветная пленка, объемные картинки последних лет и много чего еще. Все лежат там, внутри.

Аркадий Михайлович вытащил альбом из ящика, уселся, закутался. Чмоканьем подозвал ножную грелку — она теплилась в четверть накала, но он любил упирать ноги в маленький ползучий валик. Теперь можно и начать.

Первая страница. Два снимка одной пары на фоне ваз и фикусов. Какие-то канцеляристы. Исцарапанный глянец карточек. Всё как раньше, когда он еще ребенком видел фото. Только теперь ожила бумага вокруг. Продолжились линии комнаты, стал виден край кадки под фикусом. Заиграл модный в те годы мотивчик. Потом двинулась, как фильм со стоп-кадра и сама фотография. Они, его дальние предки, вдруг стали очень близки и знакомы. Вот те мочки ушей — он видел у матери, немного от носа есть и у него. У них совсем другая манера речи, нарочито прямо держатся перед фотографом, хотят выглядеть благородней. Шорох — и всё замирает.

Программы, зашитые в альбом, улавливают движение его лица — дальше, дальше — и переворачивают страницу. Здесь умершая родня. Деревенская, которой ни он, ни родители совершенно не знали. Все люди давно истлели в могилах — и только на бумаге проступают ветви родословной. Свадьбы, рождения, похороны — вязь событий делает их родственниками. Чего они хотели, о чем мечтали? Снова оживает фотография, только эти Аркадию Михайловичу совершенно безразличны. Трое прадедов и две прабаки — те, от кого сохранились карточки. Двоюродные тетки, троюродные, забытые, так что и не вспомнишь, дядья. Все оживают, успевают подмигнуть, перекреститься, вздохнуть — и опять застывают в своих позах.

А программы, подбираясь к нынешним дням, уже имеют больше материала для своих реконструкций. Вот голос деда. Аркадий Михайлович его не помнит — трехлетним карапузом побывал у него на руках. Теперь вся жизнь этого человека вдруг встает перед ним. Лицо мальчишки, потом молодого солдата, отца семейства. Морщины, как трещины в скорлупе, раскалывают кожу, и приходит конец. Вспоминаются дедовы прожекты, альбом нашептывает, наколдовывает его любимые поговорочки, прибаутки. Очень ясно вдруг понимается — чего он так рвался работать таксистом, что в нем нашла бабушка и даже слышится запах любимой его куртки.

Умная электроника, зашитая в бордовой ткани, как собака, обшаривает мировую паутину — ищет любую информацию о семье.

Родители — их он не стал смотреть. Альбом не подсказал бы ему больше, чем помнил он сам, а обманываться не хотелось. Вот друзья, приятельницы — дело другое. Они по больше части живы и только постарели. Их молодые глаза смеялись с фотографий, цвета и звуки вернулись, будто он снова бывал на курортах, будто ему скостило тридцать лет возраста. Клара еще не взялась за героин и была смешливой озорной девчонкой, Инна не ушла от него. Компания, что собиралась по пятницам в баре, еще не забыла вкус к преферансу. Жизнь была полна ощущений, радости, в неё было будущее. А так он видел разбегающиеся дорожки судеб, и слишком многие из них уже оборвались.

Он закрыл альбом. Голоса не утихали в его сознании. Не состоявшаяся семья говорила с ним, задавала вопросы, хотела болтать снова и снова. Это надо было прекратить. Аркадий Михайлович вздохнул, постарался заставить их замолчать, ощутить не призрачные лица, но мир вокруг себя. Только спокойствие. Ведь всё нормально. Вот телевизор, вот стенки, квартира вокруг. Она в подъезде, двадцатый этаж. Дом, бетонная коробка, свечой идет вверх. Вокруг такие же сздания, и холодный ветер между ними и дымная городская тьма наверху, через которую пробиваются редкие звезды. А в центре этой пустой вселенной он увидел себя — маленькую искру смысла.

Это было такое странное, неземное ощущение, что Аркадий Михайлович не захотел его терять, ни за что в жизни. И прежде, чем успел понять — протянул руку, выдернул из ящика тумбочки пистолет и выстрелил себе в висок.

Парень в рваных джинсах, легкой куртке и с модным кастетом на цепочке от ключей — ткнул большим пальцем в сканер. Дверь узнала его и разъехалась. В коротком коридорчике ждал охранник. Парень удивился, но спокойно стоял, пока тот сверил дисплей с его физиономией — почти коричневой, с крашенными под седину волосами.

— Они уже здесь?

— Да. С тобой сейчас разбираться будут.

Если дошло до такой роскоши, как охранник, значит идет ревизия первого класса.

Еще одна умная дверь, поворот — и коридор раскрывается в здоровенный цех. Стены из гофра. Бетонный пол. Потолок: сплошное переплетение труб, кранов и тросов, которое режут на части полосы стекла — ленточные фонарные окна. И во всем этом объеме почти нет свободных мест. Станки, агрегаты, установки. Печки и холодильники, манипуляторы и потолочные краны. Все это живет и движется, как живет тесто, грибница или муравейник. Редкие люди, что ходят по мосткам и переходам, кажутся совершенно лишними.

Его место — сбоку от железной улитки, выпекающей металлические заготовки. Маленькая скамейка. Надо лавировать среди механических громадин.

— Зулус? — мужик в спецовке выныривает из прохода, хватает парня за локоть, — Не хами.

— Так я всегда, Вадим Иванович, — он улыбается, пытаясь показать свою законопослушность.

— Мг, — куратор делает начальственную физиономию и подталкивает его к месту.

Напоминание о лояльности было делом совершенно не нужным. Всего лишь одним из тех милых обычаев, что тянулись из прошлого и никак не могли развеяться. Проверять имело смысл не практиканта Максима, не его куратора, и даже не директора — а прямо те ИИ и двух преображенных,[1] что владели фирмой. В проверяющих организациях давно уже заправляли такие же умники, потому виртуальная проверка началась где-то через час после того, как Аркадий Михайлович дернулся к пистолету. К утру её закончили и с людьми говорили больше для очистки совести.

Чем занималась фирма? Делала вещи. В цеху можно было заказать каменное рубило или парусник, азбуку с картинками или танк. Любой артефакт изготовлялся в желаемом масштабе и аккуратно перевязывался ленточкой. Под панцирями установок жили огонь, холод, давление и вакуум. Где не справлялись они, мало было токарных станков и лазерных резаков, в дело шли наномеханизмы — роботы, слепленные из горсти молекул. Если клиент желал получить копию первой атомной бомбы, с этим не было никаких проблем. Только уран не выдавался в комплекте, а хранился в реакторе — под биркой с именем заказчика.

Приплатив, клиент мог получить живое существо, скроенное по своему проекту. Кресло, питающееся кухонными отбросами, собаку с шерстью, в которой пляшут электрически искры. Сменить обивку салона своей машины — многие ценили живую кожу. Даже тело человека могли вырастить по особому заказу. Не наделенное разумом, понятно.

Раньше у цеха были проблемы с торговыми марками, да и любители животных иногда протестовали, но это в прошлом. Авторское право взяло отступные, жалостливые экологи согласились на компромисс — изредка получать воскрешенных существ, из тех, что до того числились под маркой «вымершие».