— Молодец! — похвалил он шофера и похлопал его по плечу. — Погнали. Время дорого.

Тимур предупредил нас о том, что сидеть придется в темноте, и показал, как закрывается дверь изнутри.

— У меня с собой пара бутылок коньяку и закуска. Вы как?..

Мы мигом переглянулись между собой и сочли, что они нам не помешают. Для снятия стресса, как говорят медики и психологи — не последние, между прочим, пьяницы на земле.

— Сейчас принесу, — сказал Тимур и пошел в кабину.

В гараж мы въехали минут через десять, а еще через десять уже откупоривали бутылки с коньяком. Все прошло как по маслу, если не считать гибели Фрица. Но такова жизнь. Пепел, по всему было видно, не очень-то горевал о друге. На месте Фрица запросто мог оказаться любой из нас, и это в какой-то мере оправдывало Пепла. Мертвого не воскресишь. Мы праздновали жизнь и победу, к чему слезы и слюни? После коньяка мне стало совсем тепло и весело. Сбросив с себя робу и сапоги, я остался в вольном костюме. Туфли, правда, немного жали в носках, но это были сущие пустяки, о которых не следовало и думать. Мы разговаривали вполголоса и нет-нет да и прислушивались к звукам на дворе, как малые дети или заговорщики.

И меня, и Пепла интересовало, что будет дальше и куда мы двинемся завтра поутру. Пепел, по всей вероятности, не знал о предстоящем «разделении», но теперь не был уверен в нём и я. Погиб Фриц… Конечно, Гадо мог и имел полное право поступить, как ему хотелось, — сейчас никто никому не обязан, однако нужна была и ясность.

Я специально выжидал и не задавал Гадо лишних вопросов, надеясь, что Пепел не выдержит и спросит первым. Так оно и вышло. Когда он услышал, что завтра утром мы разойдемся в разные стороны — один и двое, все его приподнятое настроение улетучилось в один миг. Он буквально скис и заскулил, как брошенная собачонка. Он твердил, что у него мало денег, что он никого не знает из местных, что вряд ли вырвется из ментовского кольца. Гадо, однако, был непреклонен и тверд, он не хотел рисковать и двигаться дальше втроем — слишком заметно. Когда Пепел убедился, что все его мольбы и потуги тщетны, что так или иначе, но ему придется «отрываться» одному, он пустил в ход последний довод и козырь — подлый и «гнилой», как вся тюремная жизнь. Намекнул на то, что в случае его ареста менты будут выбивать из него имя соучастника и помощника как сущие палачи. Он не стал договаривать до конца, все было ясно и так…

Гадо не стал особо деликатничать с ним и, с ходу расшифровав подтекст, «выписал ему сто в гору», как и подобает в таких случаях.

— Послушай, ты! — сказал он с нажимом на «ты», чтобы подчеркнуть грань, которая пока ещё отделяет человека от «змея». — Если Тимур пострадает из-за тебя… долго ты не проживёшь, я обещаю!

Последние слова Гадо прозвучали особенно жёстко и убедительно.

— Я узнаю об этом через месяц или два… И найду твои следы даже в Златоусте, в одиночной камере. И тогда!..

Наступила неловкая пауза. Пепел понял, что сморозил несусветную глупость, но было поздно — слово не воробей.

— У него двое детей, Пепел… Вплети это в свои мозги и умри, как подобает босяку, а не суке. Такие люди, как Тимур, встречаются раз в жизни. Только раз, — повторил Гадо и замолчал.

На этом разговор о шофёре закончился, но мы всё же пообещали Пеплу немного денег на первое время. Это его слегка успокоило и подбодрило. Без денег его наверняка бы «связали» через несколько часов после нашего расхода. Он просил ещё «ствол», тэтэшник, однако об оружии не могло быть и речи. Что-что, а последнюю пулю я давно заготовил для себя, хотя мне и не хотелось об этом думать. Я мог отдать тэтэшник только Гадо, в случае крайней необходимости, но у него в руках был автомат, и вряд ли, думал я, он его оставит.

Да, возвращаться в зону уже не имело смысла. Если «кусок мяса» доживет до лагерного суда, ему воткнут пятнадцать лет особого режима, лет десять на крытой тюрьме. Государство умело расправляться с такими, как я, оно винило всех, кроме себя. И чем больше государство воровало и убивало, тем больше становилось воров и убийц, подобных нам. Мы были настоящими, стопроцентными отбросами общества, но эти отбросы тоже хотели жить и иметь точно так же, как и знаменитые балерины и академики, а особенно чиновники, генералы и бизнесмены, которые умели делать деньги на крови народа. Народ был для них всего лишь навозом, материалом, из которого строилось их сытое благополучие и счастье. Не скажу, что я был большим правдолюбцем и особо болел за народ — нищие и богатые были всегда, всегда и будут, тем не менее я частенько жалел эту забитую церковью и умниками массу и не понимал, почему они такие глупые и внушаемые. Я плевал на грех и заповеди с самой высокой колокольни и точно знал, что Бог любит таких, как я, никак не меньше праведников. Почему же нельзя отнять у богатого, когда у него много, а у меня нет ничего?! Это так просто и суперсправедливо, что, кажется, даже лоси должны понимать эту истину. Но «навозу» «втолкали», что нельзя, и он по-прежнему верит, будто Бог есть только любовь, а не все остальное, что так выпячивается и лезет наружу. Нет, для меня не существовало ни церкви, ни иконы, а в богатом попе я видел только богатого штемпа, перепортившего кучу девственниц и луноликих мальчишек. Я жил вне идей, а после тридцати разуверился и в преступном братстве, которое на поверку оказалось таким же гнусным и хищным, как и весь дешевый мир. «Государство — это я. Бог — это я!» — сказал я себе однажды в минуты долгих раздумий, хотя отлично понимал, что это утверждение и кредо никак не изменит мою раз отпущенную судьбу, не прибавит мне ума и хитрости, как бы я того ни желал. За все, даже за покой, приходится платить, а уж о наслаждениях и власти и говорить нечего. Быть может, я уже заплатил сполна на сто лет вперед, кто знает. Пока что пророчества того не известного мне старика-таджика сбываются в полной мере. Если Гадо не пристрелит меня сдуру где-нибудь по дороге на родину, я обстряпаю одно серьезное «дельце» и обзаведусь семьей. Жена вскоре нарожает мне кучу детей, и я, как порядочный, буду учить их уму-разуму.

Так думал я, и мне казалось, что в моих рассуждениях была доля истины.

Я не верил в крылатое изречение «Истины не знает никто», потому что оно в таком случае и представало тогда истиной для всех. Мы все знаем истину, но у каждого, как и справедливость, она своя. У Пепла — одна, у меня — другая.

Гадо знал, что я люблю философствовать, точнее, слышал об этом от других, сам же он был далек от философии. Во всяком случае, тогда.

Мы проболтали потихоньку часа два или чуть боле, а потом, примостившись кто где, дружно заснули, утомленные и проспиртованные. Я не помню, что мне снилось и снилось ли вообще, меня разбудил Гадо. Он тряс меня за плечо до тех пор, пока я по-хорошему не сообразил, где именно нахожусь. Свет проникал в маленькое окошко в самом верху нашей будки, и я догадался, что проспали мы довольно долго.

— Сколько сейчас времени, интересно? — сонно спросил я у Гадо, зная, что он вряд ли ответит мне. Часов у нас не было — упустили из виду, а определить время по солнцу было не так просто.

— Не знаю, сколько сейчас времени, но спали мы долго, — как-то зло и не в своем стиле ответил Гадо, но не сразу. — Так долго, что этот шайтан, эта фраерская падаль успела свалить, прихватив с собой автомат!

— Что?!

Я вскочил с лавки словно ошпаренный, точнее, меня прямо подбросило с нее, и посмотрел по сторонам… Ни Пепла, ни автомата в будке не было. Я глянул на дверь — она была прикрыта, сквозь узкую щель помаленьку сочился свет. Боясь разбудить нас, он неплотно притворил её снаружи. А может, спешил…

Я не привык притворяться и разыгрывать искреннее возмущение, чего в лагере всегда предостаточно; в интересные моменты я просто молчал. У человека всегда есть причина на тот или другой поступок, а над всякой причиной высится всеобщий Закон, закон природы и жизни. Я уже это понимал. Но мое изумление и негодование достигло своего пика в тот самый момент, когда я случайно глянул на пол и не обнаружил на месте своих сапог. Никакая воля и разум не могли сдержать моих чувств, я просто застонал, как раненый зверь, и даже не стал шарить по будке. Пустой труд… Гадо еще ни о чем не догадывался, и, когда я сказал ему, что «уплыл» не только автомат, но и мои сапоги с деньгами в подошвах, он посмотрел на меня так, как смотрит умник на умника в момент некоего прозрения, когда оба предстают друг перед другом сущими лохами и идиотами. Мы были именно ими.