Пристыженные мальчишки притихли. Потом посоветовались и снарядили делегацию на базу… Но толку из этого не вышло. И на базе, не приспособленной к зимним условиям, картошка была такой же.
— Черт его знает! — ворчали мальчишки. — Никто не виноват, а жрать нечего…
На экстренном собрании учкома Олег сказал:
— Как никто не виноват? Виноваты мы сами!
— Гля!.. Мы еще и виноваты! — зашумели ребята.
— Конечно, — настаивал Олег. — Чего мы ждем? Когда нам готовенькое поднесут? Хватит смотреть в руки государству и требовать: дай то, дай это. Пора и самим что-то делать! Вот послушайте, что говорила Надежда Константиновна еще в двадцать восьмом году. — И Олег зачитал отрывок из письма Н. К. Крупской, которое он переписал из Васиной тетрадки:
«Вы — не бары, вы — дети трудового народа, вы — ленинцы, пионеры, и не к лицу вам подражать барчатам. Вы — подростки, а подростки уже многое могут сделать, чтобы сообща работать над улучшением жизни».
У нас в школе четыреста пионеров, да еще человек двести ребят. Это же сила! — продолжал Олег. — Что мы, весной не можем вскопать землю во дворе? Вон какой громадный!.. Да посадить картошку! И в том году ни у кого просить не будем. Своей хватит!..
— А где инструменты взять? — крикнули с заднего ряда.
— Ты что, безрукий? — вскочил Иван. — Мастерские есть? Да там трактор можно собрать, не то что лопаты сделать!
Собрание учкома кончилось тем, что выбрали огородную комиссию, куда среди других вошли Олег, Иван и Нина.
***
— Заходите! — отозвался мужской бас за дверью.
Олег вошел. Его всегда поражал в этой комнате абсолютный порядок. Если даже хозяин месяц был в отлучке и ты зайдешь сюда вместе с ним, и тогда все окажется на своих, раз навсегда определенных местах. Везде чисто. Никаких брошенных вещей. Сразу у двери вешалка. Аккуратист, по-армейски заправленная узкая железная кровать в углу. Небольшой письменный стол у окна. Портрет Владимира Ильича над ним. В другом углу — выполняющая роль обеденного стола большая высокая табуретка, покрытая клеенкой.
Главная достопримечательность — два огромных шкафа, за стеклянными дверцами которых книги, книги, книги. Рядом с толстыми, в солидных переплетах с золотым тиснением, совсем маленькие, а то и просто брошюры. И честь им не по одежке и величине, а по тому, что там написано. Спроси у хозяина любую книгу — и он достанет тебе ее тотчас. Даже в темноте, на ощупь.
— Олег! Ну ты молодчина! Я боялся, что тебе сегодня не передадут. А завтра сутра мне снова в свою МТС возвращаться.
— Здравствуйте, дядя Федя!.. А у нас на пятом немецкий был. Вызывает меня секретарша. Скорей, говорит, Курганов. Тебя начальник политотдела МТС товарищ Демин Федор Захарович вызывает! Ну, я: «Ауфвидерзеен, Вильгамида Вильгельмовна! До побачення!» И сюда рванул… Вы теперь начальник политотдела МТС?..
— Удрал, барбос!.. Меня бы кто немецкому выучил. Так я бы Маркса в подлиннике читал… Нет. Нет. Погоди раздеваться. Дай я на тебя полюбуюсь. — Он отступил на пару шагов, разглядывая новое пальто. — Крепко тебя Советская власть обмундировала. Знай наших! Только вот это… А ну подожди. — Он шагнул к кровати, вытащил из-под нее чемодан, достал кубанку с коричневым, отливающим темным золотом мехом, и надел на голову Олегу. Чуть сдвинул набекрень. — Вот теперь, как надо, Так и носи.
— Дядя Федя! Это ж такая дорогая вещь…
— Дорогая, Олег. Очень дорогая… Мне ее Миша, батька твой, подарил на прощанье, когда в Туркестан отправлялся… — Дядя Федя закашлялся, будто поперхнулся чем-то. — Ну, раздевайся. Сейчас чайку принесу.
Олег не мог отвести глаз от отцовской кубанки. Гладил и гладил ее золотистый мех…
По возращенной Олегом тоненькой книжечке «Манифест Коммунистической партии» дядя Федя устроил ему целый экзамен. Требовал, чтобы он отвечал на вопросы четко и обстоятельно, да не заученными фразами, а своими словами.
Потом Олег рассказывал о доме, о своих школьных делах, о решении вырастить картошку для столовой.
— Ну, молодец парень. Так и дальше курс держи. А главное — не будь болтуном. Любое обещание, любой, даже самый хороший, лозунг лишь тогда чего-то стоят, если они подтверждаются настоящими живыми делами…
— Дядя Федя, я вот давно хотел спросить вас, — смущенно начал Олег. — Для чего живет человек?
— Разве ты не знаешь, для чего живешь?
— Нет. Я знаю. Но вот говорят некоторые: человек родился, учился, работал, а потом состарился и умер. Для чего он жил? Ведь от него ничего не осталось…
— Э-э-э, нет, парень, шалишь! Останется, если это был Человек, а не брюхо с глазами, чтобы видеть жратву, и с руками, чтобы хапать ее, рвать ее хоть из чужого рта… От Человека остаются его дела, его мысли, его книги, его дети, ученики, которые продолжают то, что он начал, но не успел закончить.
— Это здорово, дядя Федя! Я тоже так думаю. А то ведь ужасно обидно: прожить и — никакого следа. Будто тебя никогда на свете и не было.
— Да, сынок, такой жизни не позавидуешь. Мерзкая, недостойная человека жизнь!.. И раз уж об этом зашла речь, скажу еще. Вспомнился мне комиссар наш товарищ Рудзитис. Он говорил: все люди делятся на две категории. Одни живут, чтобы есть. А другие едят, чтобы жить… Так ведь оно и есть на самом деле. Первые, независимо от того, кто они — дворяне, чиновники или даже крестьяне и рабочие, живут, чтобы есть, есть, есть! Набивать брюхо, карманы, копить добро, которого им никогда не сносить, грести под себя все, до чего могут дотянуться их руки. И как бы они много ни имели, им этого мало. Они рабы своего желудка, своих растущих не по дням, а по часам желаний. Как только запахнет едой, появится возможность увеличить количество личных, только ему принадлежащих тряпок, вещей, денег — они тотчас забывают о долге, чести, человеческом достоинстве… Таким был мещанин, обыватель, в худшем смысле этого слова, во все времена, при всех системах правления. Таков этот страшный зверь и сейчас, будь он проклят! Таким, наверно, надолго останется, ибо живуч, изворотлив, готов, как хамелеон, принять любую окраску, лишь бы выжить… Мы, коммунисты, бойцы ленинской партии, относимся к людям другой категории. Мы едим, чтобы жить, бороться, строить. Не нужны нам излишества и роскошь ни в чем. Примером в этом служит Ленин. Нам нужно только необходимое, ибо смысл нашей жизни — борьба.
Долго еще говорили они с дядей Федей. Олег чувствовал, как голова его все тяжелеет. Но это была не боль, не усталость, это была приятная тяжесть необычного, большого, важного, что входило в него прочно, надолго, навсегда.
Уходил Олег близ полуночи, бережно положив за борт пальто обернутые в бумагу четыре книжечки Ленина: «О задачах Союзов молодежи», «О кооперации», «Лучше меньше, да лучше» и доклад на IV конгрессе Коминтерна «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции».
— Потому много даю, — сказал дядя Федя, прощаясь, — что не увидимся, возможно, два-три месяца. Живот может кой-когда и поголодать. Не страшно. А пища душе и мозгу нужна каждый день…
***
Еще в середине октября на общешкольном собрании Илья Андреевич сообщил, что в конце учебного года все без исключения будут подвергнуты проверочным испытаниям. И те, кто их не выдержит, будут оставлены на второй год.
Ребята были ошеломлены. Что это еще за испытания?! Никогда их не было. Из группы в группу переводили по текущим оценкам. И вот — на тебе! Поднялся невообразимый крик.
Тогда рядом с заведующим появилась плотная фигура Ковалева. Он поднял руку:
— Товарищи!.. — Низкий голос Ковалева услышали все. И смолкли. — Ответьте мне на один вопрос: что вы собираетесь делать, закончив школу?
— Ра-бо-тать! — грохнул зал в ответ.
— Правильно, — одобрил Ковалев. — Стройки пятилетки, фабрики и заводы ждут вас. Но им нужны парни и девчонки трудолюбивые, башковитые, знающие! Зачем им митрофанушки-неучи?! Такие в любом деле подведут. Техника-то ого-го какая!.. Вот ЦК ВКП(б) и вынес постановление: ввести проверочные испытания… А наша задача, и в первую голову задача пионеров: повысить качество учебы и на весенних испытаниях доказать, что они серьезно готовятся стать достойной сменой своим отцам и старшим братьям…
