– Что мы решим?.. Решение здесь, мне кажется, само напрашивается, – сказала она.

– Да, я понимаю. Но только это исключительно ваше решение, Фанни, единоличное ваше решение…

Её полные мольбы серые глаза предупреждали Фанни, что она должна прислушиваться не к заносчивой тональности произнесённых слов, а к той подспудной, необъяснимой мысли, которая их подсказала. Однако побелевшие ноздри Фанни затрепетали, и она вся засветилась, готовая взорваться.

– Только не горячитесь, Фанни… Боже, как нам надо быть осторожными в словах… Вы не будете сообщать Фару… про нашу дискуссию? Он не узнает о нашей сегодняшней беседе?

– Как? Конечно, узнает! О чём вы говорите? Это невозможно!

– Вы всё обдумали, Фанни?

– Обдумала, естественно.

Она лгала. Она просто думала, что стоит ей воскликнуть: «Я знаю всё!», как всё тут же устроится или перевернётся вверх дном. Однако сейчас она видела перед собой рассудительную молодую женщину, естественно, взволнованную, которая уже спорила, которая готовилась, вероятно, пустить в ход и свои практические знания, и уклончивое смирение.

«Это потому, что она-то всё знает, – подумала Фанни. – Она уже спорила не с одной женщиной и не с одним мужчиной…»

– Я боюсь, – сказала Джейн, тряхнув головой, – что вы меньше думали над этим, чем я…

– Не столько времени, сколько вы, – это вполне вероятно.

– Если вы предпочитаете выразиться так.

Однако Фанни не нравилась ни эта её уступчивость, ни эта её непринуждённость. Она опустила голову, как лошадь, которая прижимает голову к груди, чтобы не дать надеть на себя узду, и у неё появился двойной подбородок.

– Что он предпримет? – уже тише спросила Джейн словно у себя самой.

Фанни улыбнулась, обнажив бледные полоски на краях красных губ.

– Вы боитесь?

– Боюсь? Нет… А может быть, и боюсь.

– Боитесь чего?

Печальные глаза Джейн встретилась с глазами Фанни.

– Да всего того, что может произойти, Фанни, всего того, что переменит нашу жизнь…

– Вы сможете по-прежнему видеться где-нибудь в другом месте, – сказала Фанни неестественным голосом.

– Видеться с кем?.. Ах да, с Фару… Но я думала не о Фару.

– Это похоже на неблагодарность, – произнёс тот же голос.

– Мне не за что благодарить Фару, – возразила Джейн, недоуменно подняв брови.

– Хорошо ещё, что вы не требуете вот здесь, при мне, чтобы он выражал вам свою благодарность.

От судорожного кашля у Фанни перехватило дыхание. Джейн обескураженно поставила локти на стол и подпёрла руками голову. Декабрьское солнце уже покинуло комнату, и сумеречный свет, зеленоватый и чистый, зеленил необыкновенные волосы Джейн, из-под которых выглядывала плоская и слишком широкая часть щеки между носом и маленьким ушком. По плоской этой щеке покатилась слеза, добралась до уголка рта, который вяло поглотил её.

– Три с половиной, четыре… Почти четыре года… – прикинула сама себе Джейн.

Прилив злости помог Фанни выйти из состояния оцепенения.

– Знаете, я освобождаю вас от необходимости делать подсчёты и перечислять детали! – крикнула она.

Профиль со следом скатившейся слезы исчез, и Джейн внимательно посмотрела на подругу.

– Что вы такое подумали, Фанни? Вы подумали, что вот уже четыре года я… Что Фару…

– Не бойтесь слов! А что касается времени… мы обе знаем, что срок не имеет никакого значения, разве не так?

– О! Дорогая, когда речь идёт о Фару, то имеет… – Она дёрнула плечами, словно её разбирал смех. – Фанни, ведь вы здесь имеете дело с очередным и довольно заурядным капризом Фару… с самым что ни на есть заурядным…

Покорность и горькая гримаса Джейн возмутили Фанни, как какой-нибудь низкопробный фарс.

– Это неправда! Имейте смелость не лгать! Разве я вам угрожаю? Разве я жалуюсь? Давайте закончим по крайней мере достойно… и удобно… то, что мы начали… Да, удобно…

Она срывала голос, оттого что говорила громко, и с каким-то непонятным удовольствием позволяла своему гневу увлекать себя всё дальше и дальше. При этом она, однако, дважды повторила слово «удобно», надеясь на его сдерживающую силу. Она с удивлением увидела, что Джейн, вскочив на ноги, в упор приблизила к ней своё отчаянное лицо.

– Как? Как так – это неправда? Кем тогда я, по-вашему, сейчас являюсь? Может быть, женщиной, которую Фару любит? Вы думаете, я притворяюсь маленькой девочкой, чтобы вас разжалобить? Бедная моя Фанни! Вы освободили меня от необходимости делать подсчёты, а то бы я не стала от вас скрывать, по сколько недель Фару не удостаивает меня иного обращения, кроме как…

Стук захлопнувшейся с размаху двери оборвал её на полуслове. Женщины застыли, подпирая кулаками бока, в позе двух непримиримых спорщиц и прислушались.

– Это не он, – сказала наконец Джейн. – Если бы это был он, мы прежде услышали бы стук двери парадного…

– С тех пор, как сделали новую дверную обивку, она почти не стучит, – сказала Фанни. – Во всяком случае, до ужина он никогда сюда не приходит…

Поостыв, они отстранились друг от друга, словно молча отказались от намеченного плана сражения. Фанни задёрнула двойные шторы на двух окнах, включила лампы на двух столах. Потом она села, помешала угли в камине, наполнила поленьями подставку для дров. Она ощущала холод приближавшейся ночи, морозной, с северным ветром, и зябла, несмотря на радиаторы отопления и огонь в камине.

Приступ злости у неё прошёл, а вместе с ним уменьшилось и желание противостоять, пусть даже и «удобно», Джейн с её правдой или Джейн с её ложью. Будучи благоразумной и не очень волевой, она уже говорила себе:

«Нам было лучше – до этого… Ни одна из нас двоих не получит ни выгоды, ни радости от того, что между нами произойдёт… Если Джейн больше не заговорит, так будет лучше…»

Однако Джейн опять заговорила.

– Ах, Фанни! Если бы мне было дано объяснить всё как есть… Вы ведь не знаете, не знаете…

Фанни вскинула голову с метнувшейся чёрной прядью.

– Так узнаю сейчас, – мрачным тоном произнесла она. – Я не представляю, как я теперь могу помешать вам объяснить мне всё как есть. Я прошу вас, давайте не увлекаться и не говорить друг другу вещей… тех вещей, какие женщины, забываясь, говорят о своих любовниках, месячных недомоганиях и своих болезнях… вещей отвратительных.

Она с отвращением проглотила слюну. И, противореча сама себе, скороговоркой добавила:

– Впрочем, я знаю и так уже достаточно… И потом, я видела вас однажды в ванной, когда он целовал вас, – в тот день, когда на вас был передник и вы гладили…

Устыдившись, она замолчала. Однако Джейн отнюдь не собиралась ни стыдиться, ни молчать. Она ухватилась за это воспоминание с неукротимым желанием делать признания и высказывать обиды:

– В ванной? В тот день, когда я гладила? Ах, ну конечно! О! Поговорим об этом. О! Вы попали в самую точку!

Она стала ходить взад-вперёд по комнате, постукивая о ладонь ножом для разрезания бумаги:

– Да-да! Именно в тот день! Он обнял меня, как обнял бы горничную, слышите? И хотя я говорю – как горничную, на самом деле я в его глазах значу гораздо меньше, чем горничная, меньше, чем все Аслен и Ирригуайен на свете! А ведь вы же знаете цену увлечениям Фару, разве нет, Фанни? Вы мне столько о них рассказывали, вы мне в полной мере продемонстрировали вашу высшую мудрость, вашу способность прощать… вашу снисходительность…

Джейн замолчала на мгновение, откинула волосы назад, втянула в себя носом воздух, чтобы не заплакать от раздражения. Две скудные слезинки, дрожа, сверкали в уголках её глаз, а она продолжала хлопать ножом по ладони. По мере того как Джейн обнаруживала признаки растерянности, к Фанни возвращалось не совсем уместное в данной ситуации спокойствие, отчего она могла рассуждать, что Джейн не идут сильные страсти. «Она создана для умеренных чувств, для пепельно-белокурых горестей…»

– …вас послушать, Фанни, можно и вправду подумать, будто вы не знаете, что собой представляет Фару!

– Это мой муж, – сказала Фанни.