— Но послушайте, однако. Ведь мы живем в пансионе и не пользуемся никакой свободой. А тем более по вечерам. Ведь в девять часов мы должны уже быть в дортуаре, а в десять спать. Уйти из дома в такое позднее время нам не представляется никакой возможности, — смущенно говорила Дося, в то время как Соня-Наоборот с красным от возмущения лицом твердила сквозь зубы:

— Гадкий мальчишка! Злой мальчишка! Обезьяна шотландская. Терпеть тебя не могу!

— Ха-ха-ха! — снова залился звонким смехом расслышавший эту воркотню мальчик. — Ты слышишь, Саша? Она меня терпеть не может, бранит изо всех сил, а сделать все-таки ничего не может, потому что собачка-то у меня. Ха-ха-ха! Ужасно люблю дразнить таких злючек.

— Оставь, Жорж. Полно тебе дурить. Отдай лучше шпица этим девочкам, — спокойно проговорил старший Бартемьев, не сводивший все это время глаз с запасов желудей, которые наполняли фартуки обеих девочек. — Для чего вы набрали их столько? — не выдержав, осведомился он.

Дося открыла, было, рот, чтобы ответить ему, но Соня-Наоборот сердито крикнула, не дав ей произнести ни слова.

— Молчи! Молчи! Не смей говорить! Пусть отдаст сначала Доди, а тогда мы скажем им, для чего нам нужны желуди.

— Вот так придумала! — продолжал потешаться Жорж, по-видимому, уязвленный ее словами. — Вот так придумала тоже! Ай да Соня-Наоборот! Да ведь шпиц-то у меня в плену, а не у Саши. А я нелюбознателен, знаете, и мне совсем не интересно знать, зачем вы набрали всю эту дрянь. Однако нам некогда. Александр, идем, мы же торопимся по делу, а вам счастливо оставаться, mesdemoiselles.

Тут Жорж снова насмешливо раскланялся перед девочками, приподняв свою шотландскую шапочку; потом, помолчав немного, прибавил:

— А вы явитесь нынче все-таки, чтобы я мог передать вам из рук в руки вашего очаровательного глупца Доди. До приятного же свидания! Саша, allons!

И, насвистывая какую-то веселую песенку, Жорж быстро зашагал по дубовой аллее, увлекая за собой брата.

Девочки остались одни.

Соня-Наоборот взглянула на Досю. Дося — на Соню.

— Ничего не поделаешь, — тряхнула своими короткими мальчишескими кудрями Соня-Наоборот. — Придется-таки отправиться вечером на выручку Доди. Как-нибудь удерем, Досенька. У меня уже наклевывается план по этому поводу. Поделюсь после им с тобой. Только бы наши тихони-святоши не пронюхали. А то ни за что не отпустят. Только, Дося, ты не проболтайся, ради Бога! А ты погоди, скверный мальчишка, с тобой я разделаюсь, задам же я тебе когда-нибудь за все это! Будешь ты у меня помнить! — погрозила она своим маленьким кулаком вслед быстро удалявшемуся от них Жоржу.

И тут же девочки стали совещаться между собой. Действительно, у Сони-Наоборот был уже намечен план предполагаемой новой «экскурсии». Решено было нынче вечером, когда старшее отделение уснет, выбраться потихоньку из дортуара и пройти к даче Бартемьевых. Пока же и виду никому не подавать о том, что обе они знают о местопребывании Доди на случай, если бы пропажа собаки обнаружилась.

Сентябрьский день давно отгорел, уступая место густой осенней мгле.

Девочки после вечернего молока и общей молитвы расходились по своим дортуарам. Воспитанницы младшего и среднего отделений спали на противоположном конце мезонина. Старшие пансионерки имели чудесную большую комнату, выходившую окнами в сад. У одного из этих окон росла старая сучковатая рябина, пленявшая детей своими красными по осени гроздьями-плодами. Красные гроздья касались окна, и стоило только протянуть руку, чтобы схватить эти красивые яркие кисти ягод. Но Анастасия Арсеньевна и m-lle Алиса Бонэ строго следили за тем, чтобы девочки не рвали ягод, и поневоле пансионерки старшего отделения ограничивались тем, что только любовались красивым развесистым деревом и его плодами.

На больших часах в гостиной гулко отбило десять ударов, час, когда каждая из пансионерок должна была уже находиться в постели.

Ровно в десять тушилась большая дортуарная газовая лампа, и вместо нее зажигался маленький керосиновый ночник.

M-lle Алиса Бонэ, худощавая, высокая швейцарка, всю свою долгую жизнь проведшая в России, вошла в дортуар старших и, прежде чем загасить лампу, занялась ночником, оправляя фитиль. Воспользовавшись тем, что m-lle Алиса не обращает на них внимания, Соня-Наоборот подвинулась к изголовью своей соседки Доси.

— Дося, а Дося, — зашептала она, отрывая на миг от подушки всклокоченную голову, смотри только, не засни по-настоящему.

— Ну, вот еще. Разумеется.

— И все-таки скорее закрой глаза и сделай вид, что ты уже заснула; и тогда наша Алиса скорее уберется… А куда ты желуди положила, Дося?

— Они в чемодане, у Аси. Уж она, будь спокойна, сохранит их до воскресенья в лучшем виде. Я ей все рассказала. Она обещала, что никому не скажет.

— Как "все"? — так и подскочила на своей постели Соня. — И про наше сегодняшнее рассказала тоже?

— Да нет же, не все, конечно, успокойся, пожалуйста! О том, что нам надо удирать сегодня, она не знает, конечно. И про Доди тоже.

— Вот и умница, если так. Люблю друга за сметку. Хорошо также, что наших желудевых запасов никто не видел. А то Миля Шталь непременно доохалась бы до того, что Алиса услыхала бы, и тогда пошла бы потеха! Пожалуй, что и до бабуси тогда бы дошло, и без отпуска оставили бы в ближайшее воскресенье в лучшем виде.

— Ой! — искренне испугалась Дося. — Я и то боюсь, как нам сойдет с рук предстоящая ночная прогулка. Ведь если поймают, нам не сдобровать. Без отпуску останемся наверняка.

— Это уж как пить дать.

— А для меня это — зарез! Во-первых, Веня меня ждет всегда, как праздника, и ему было бы так больно, бедняжке, не повидаться со мною в воскресенье, а потом желуди. Ведь их же надо доставить Дарье Васильевне поскорее.

— И доставим. Чего ты беспокоишься раньше времени? Так вот тебе, сейчас и поймали! Как бы не так! И кто узнает, скажи на милость? Алиса, как ляжет в кровать, так и заснет, как сурок, у себя в одну минуту. Свои не выдадут, конечно, если бы и узнали что. Бабуси нет дома, и она не приедет до двенадцати ночи из гостей, это я уже доподлинно знаю. А до двенадцати мы сорок раз успеем еще домой вернуться. Только бы скорее угомонились наши. Эта Марина с Ритой всегда шушукаются до полуночи, и сами не спят, и другим мешают. Марина, не шипи ты, сделай милость, угомонись, пожалуйста, я умираю от усталости, — повысила неожиданно голос шалунья. — Дайте же спать добрым людям, господа. Если ты опять свою Сибирь описываешь Рите, так нельзя ли это днем делать? Или потише, по крайней мере. Я спать хочу, — заключила сонным голосом девочка.

— Спи, я тебе не мешаю, — ответила с дальней кровати Марина Райская и продолжала беседу с Ритой Зальцберг. Говорила она баюкающим голосом, почти шепотом, в то время как в голове ее вставали картины описываемой Райской жизни.

— Так вот: горы у нас высокие-высокие. Красивые, как на картинках пишут. Видала? И грядами вдаль убегают. Иртыш там, где усадьба бабушкина была, широкий-преширокий, и студеный. Летом в нем так приятно купаться. Я с киргизкой Анной всегда по два раза на дню купаться бегала. А зимой, когда стужи наступают, морозы трескучие…

— Райская, да замолчишь ли ты, наконец? — взвизгнула соседка Марины по кровати Зина Баранович, — спать не даешь своими рассказами.

— Господа, тише! Ее величество маркиза неаполитанская почивать желают, — своим несколько грубоватым не по возрасту голосом заявила на весь дортуар Маша Попова.

— Глупо это! Почему именно маркиза, да еще неаполитанская? — прозвучал обиженно Зинин голос.

— А это тебе самой лучше знать. Ведь ты же Миле Шталь всякие небылицы про твои заграничные путешествия рассказываешь — как тебя за какую-то неаполитанскую маркизу в поезде приняли!

— Неправда. Я рассказывала только то, что было. Ведь вот Мара Райская тоже рассказывает про свою Сибирь, а никто ее за врунью не считает?

— Так ведь Марочка про свою родину рассказывает. Про Иртыш, про горы и тайгу, — внезапно прозвенел нежный голос Риты, — разве можно Марочкины правдивые рассказы…