— То есть как же этот так? — пожал плечами Митинька.

— А вот так… Чужие сыты, а свои должны нуждаться во всем, такая мода, стало быть, нынче пошла, — с кривою улыбкой проговорила тетка.

— А нам учительница велела к сегодняшнему дню всем учебник новый по математике купить, — заикнулась было Маня.

— Ладно, подождешь и ты. Не принцесса какая… Сейчас ей вынь вот да подай учебник, цаца тоже какая выискалась, — прикрикнула на девочку Лукерья Демьяновна.

Маня надулась.

— Я у папаши спрошу, коли вы не даете, — буркнула она, демонстративно отодвигая с шумом стул от стола и направляясь к двери.

— Семейная сцена! — делая комическую гримасу, произнес Киря.

Но Лукерья Демьяновна уже не обращала внимания на детей.

Из кухни просунулась голова пятнадцатилетней служанки Софки, чрезвычайно любопытной особы, с ухарски вздернутым носом, большой приятельницы старшей девочки Мани.

— Звали, Лукерья Демьяновна? — шевеля своим удивительным носом, поинтересовалась она.

— Вот что, Софка, ты на котлеты мясо уже нарезала? — с деловитым видом осведомилась Лукерья Демьяновна.

— А нешто коклетки нынче будут? — вопросом на вопрос отозвалась Софка.

— Ну понятно, котлеты, сейчас приду стряпать. Булки побольше положить надо нынче. Лишний рот с сегодняшнего дня у нас появится, так чтобы хватило, слышишь, на всех.

— А што ж это, на сегодняшнее время таперечи мальчонка чужой у нас останется ночевать? — полюбопытствовала Софка.

— He твое дело, ступай.

— Сами же звали.

— Тебе говорят, ступай!

— Битва русских с кабардинцами, или прекрасная Софка, догоняющая тетушку Лукерью Де… — начал было Киря и вдруг закричал неожиданно благим матом на всю квартиру: — Манька, Манька, что ты мой ранец спулила… Вот безголовая-то… Возьми глаза в руки да посмотри, что напяливаешь на спину, свое или чужое.

— А ты так не смеешь с сестрою разговаривать, я все-таки дама, — обиделась Маня.

— Тетя, велите даме мой ранец отдать, — горячился Киря.

— Ах ты, Господи! Вот содом-то! Вот наказанье Божеское! — всплеснув руками, воскликнула Лукерья Демьяновна, выскакивая из кухни. — Что мне делать с этими детьми? Создатель мой, как справиться с ними! И распустил же их себе на голову отец Паисий. Пошли вон, в школу, сейчас же пошли вон! — взвизгнула она не своим голосом на весь дом.

— Боже мой, да не кричите же так, тетенька, неубедительно это, — спокойно произнес Митинька.

Тетка только рукой махнула и, сильно хлопнув дверью, прошла снова в кухню стряпать незатейливый обед. Софка последовала за нею.

В столовой остались только малыши. А Митинька и Киря шагали в это время по улице с ранцами за плечами. Маня и Люба, подпрыгивая на ходу, чуть ли не бегом бежали в свое епархиальное училище, где старшая девочка училась во втором, а младшая в первом классе. И братья, и сестры сейчас говорили о живо затронувшем их новом событии, о приобретении нового члена семьи в лице Васи. Кире Вася не понравился с первого же взгляда.

— Туфля, размазня какая-то, не нашего полка! — решил безапелляционным тоном мальчик, то и дело останавливаясь по дороге, собирая снежные комья в руку и целясь ими во встречные фонарные столбы.

Митинька, считавший себя несравненно умнее всей семьи Волынских, только презрительно пожал плечами в ответ на слова брата.

— Ты глуп, — отвечал он, как отрезал, своим ломающимся баском, — когда у нас умерла мать, мы раскисли не менее…

— Да он вообще, по-видимому, калоша, — не унимался Киря.

— Почему калоша, а не что-нибудь иное? Ну, положим, апельсин? У вас, второклассников, всегда такие примитивные сравнения, — продолжал убийственно-хладнокровным тоном Митинька, заставив покраснеть брата.

Киря, отъявленный сорвиголова, почему-то робел перед старшим братом и признавал его авторитет четвероклассника.

Он помялся от неожиданного смущения, крепче сжал комок снега и с отчаяния швырнул им в пролетавшую мимо ворону.

Ворона каркнула и исчезла вдали.

Мальчики подошли к зданию гимназии. Разговор о Васе прекратился сам собою. Зато почти такой же разговор на однородную тему еще продолжался между двумя маленькими епархиалками.

— Какой милый этот Вася. Настоящий милый и хороший мальчик. Ти-хонь-кий! — говорила Люба, стараясь своими маленькими ножонками поспеть за старшей сестрой.

— Вот уж ровно не нахожу ничего в нем милого, — фыркнула Маня. — Тихенький потому только, что пока себя показать еще не успел. Все они тихони с первого взгляда. Погоди, узнаешь его еще. Хуже Кирьки нашего будет. Препротивный мальчишка, по-видимому.

— Почему же все-таки противный? — не унималась Люба.

— Да уж потому, что тетка из-за одного его появления в доме нас урезывать станет. Кире в карандаше отказала, мне в учебнике. Еще не то будет. Пожалуй, если во всем другом экономию напустить, очень это все приятно будет, нечего сказать!

— А по-моему, почему бы и не потесниться немножко ради другого. Ведь мы сироты, и он сирота. Он бедненький! Мне его жалко, Маничка: как ему, должно быть, тяжело без матери!

— Ах, только не реви ты, пожалуйста, и без тебя тошно. Математик не велел без учебника носа в класс показывать, а откуда его взять-то! — досадливо повела плечами Маня, бросив косой взгляд на сестру, большие серые глаза которой действительно наполнялись в эту минуту слезами. Любу, ангельски добрую и отзывчивую, мало кто понимал из старших детей. Это была какая-то исключительно нежная натура, забывавшая себя ради других. Она была любимицей отца Паисия, который за всю свою долголетнюю жизнь сделал столько добра, принес столько незаметных по виду, но крупных услуг людям, что вся слобода и ее окрестности знали и любили "доброго батюшку", как родного отца.

Бескорыстие и великодушие отца Паисия вошли у слобожан даже в поговорку.

— Добр, как батюшка отец Паисий! — говорили они. И правда, он помогал беднякам направо и налево и, стесненный сам большою семьею, делал все, что было в его силах, ради блага других людей. Оттого семья батюшки жила более нежели скромно, исключительно на маленькое жалованье главы семейства, потому что за исполнение церковных треб отец Паисий ничего не брал с бедных прихожан.

После смерти жены, умершей вскоре после рождения Леши, отец Паисий пригласил в дом ее сестру, свояченицу Лукерью Демьяновну, воспитывать его семерых ребятишек и вести его несложное вдовье хозяйство. Свояченица Лукерья Демьяновна сразу энергично принялась за возложенное на нее поручение. Не злая от природы, но мелочная, придирчивая и раздражительно-сварливая, она не могла дать особого удовольствия своим присутствием в семье. Но это была единственно близкая родственница, наблюдению которой отец Паисий мог смело поручить свое многочисленное потомство.

На следующее утро хоронили Федосьевну. Падал мокрый снег. Назойливо пел в уши ветер. С неприятным карканьем метались по кладбищу голодные вороны. Печально звучал заунывный голос отца Паисия, выводивший совместно со старым псаломщиком "Вечную память". Наконец слобожане — соседи покойной — опустили убогий гроб-ящик в могилу, закопали яму и водрузили над насыпью скромный самодельный крест. Вася, не проронивший за все время отпевания и похорон ни единой слезинки, теперь бросился на дорогую могилу и замер у подножия креста.

Из уважения к чужому горю отец Паисий отошел в сторону и терпеливо ждал минуты, когда опомнится мальчик. Ушел старенький псаломщик, ушли слободские соседи и соседки покойницы, пришедшие отдать ей последний долг, а Вася все лежал и лежал с отчаянием в душе, с целым хаосом безотрадных, тяжелых мыслей. Только худенькое тело его вздрагивало конвульсивно да беспокойно двигались руки, словно гладившие и ласкавшие насыпь дорогой могилы.

Тихо приблизился к мальчику отец Паисий.

— Встань, Васюта, пойдем домой, грешно так отчаиваться, мальчуган. Господь дал, Господь и взял, покоряться надо Его святой воле. — И, осторожно, но энергично взяв за руку мальчика, добрый священник повел его с кладбища.