– Варюша, я так рад тебя видеть, – обрадовался Константин. Он остался на ступенях, ждал, когда я спущусь к нему. Свинцовые волны лизали его блестящие от воды ботинки.

– Костя, где ты был? Ты исчез, я даже думала иногда, что ты умер, – зачем-то сказала я.

Я обманывала его, обманывала себя, ведь я всегда знала, что Костя не умер. Я бы сразу почувствовала, что он умер. Мое сердце подсказывало мне, что у Кости что-то нехорошо с этой жизнью, у него какие-то трудности. И я палец о палец не ударила, чтобы поинтересоваться, что случилось с ним, где он, куда исчез. Нравственная лень, глухой заскорузлый эгоизм? Наверное, ни то и ни другое. В глубине души я надеялась, что Костя сам отыщется когда-нибудь, без лишних хлопот.

– Варюша, у меня были большие неприятности, – Костя ссутулился.

Мне пришлось спуститься по каменным ступеням. Серая вода билась о гранитные плиты. Константину здорово досталось. За участие в запрещенном литературном кружке его арестовали. Других членов кружка тоже преследовали. Потом всю группу посадили в «Кресты». Оттуда Константина выслали в Вологодскую область, в глухую деревню. Костя все это время работал на швейной фабрике. Шил ватники и тапочки. Жил на вольном поселении среди местных. Почему не писал? Не хотел беспокоить. Зачем давать повод для страха. Органы не любят лишних хлопот. Переписка доставила бы массу волнений как той, так и другой стороне. Константин не задавал вопросов, он обо всем догадался. И о моем удачном замужестве в том числе. Он еще больше ссутулился. Волна заползла ему в ботинок. Костя поморщился, но остался стоять на прежнем месте. Я хотела спросить его, где он сейчас, как устроился, но передумала, закусила губу и поднялась повыше. Сверху Костя выглядел совсем маленьким, смешным и нелепым. Я вздохнула.

– Мы еще увидимся? – крикнул Костя.

– Обязательно, – сказала я, улыбнувшись ему на прощание. И ушла.

Костя нашелся, вообще-то, он никуда не исчезал. Наверное, Константин исчез для того, чтобы дать мне свободу. Я шла по Каменноостровскому проспекту и плакала. Я жалела Костю. В нем тоже поселилось отчаянное сиротство, теперь мы с ним как брат и сестра. Навсегда.

Во время регистрации я не взяла Вовкину фамилию. Так и осталась Березкиной. Мне хотелось доказать покойной матери, что я смогу вынести все тяготы наследственного ярма. Вовка не обиделся, будто ничего не изменилось, все то же детское восхождение наверх. Однажды я вернулась домой раньше обычного, я уже училась на последнем курсе института. Можно было беспрепятственно прогуливать лекции. Открыла дверь и замерла. В гостиной кто-то негромко разговаривал. Я на цыпочках пробралась в свою комнату, но обрывки слов, доносившихся из гостиной, застряли во мне до конца дней.

– Ничего не делает, только ест и пьет, даже не убирает за собой, чашку не вымоет, посуду со стола не уберет, все Вова да Вова, как нянька за ней ходит.

Это голос свекрови, прерывистый и нервный. Голос производит несвойственные ему звуки, произносит грубые и циничные слова. Не слова, сплошные обрывки, рвань какая-то.

– А вы ее не жалейте, ткните носом-то в грязную посуду, – пробубнил кто-то. Я похолодела и уткнулась носом в прохладную стену.

– Вова не переживет скандала, замкнется в себе. С ним такое уже было однажды. Он же любит эту стерву.

Я тихонько проскользнула в комнату. Вдогонку пробрались противные слова. Этот дом так и не стал моим домом. Я лишь пользовалась гостеприимством. Можно было вернуться в свою комнату, можно было разыскать поникшего от несчастий Константина. Уйти в общежитие. Рассказать обо всем Вовке. Обрывки слов мешались перед глазами, они прилипали к лицу и ушам. Если я перескажу услышанный разговор мужу, злые слова прилипнут и к нему. Стукнула дверь. Пришел мой муж.

– Володя, мы переезжаем, – сказала я.

– Куда? – возразил Вовка.

– В мою комнату. Я хочу жить в собственном доме. Хочу быть хозяйкой.

Вовка сразу согласился. Посредством длинных цепочек мы успешно обменяли комнату Вовкиной бабушки и мою – точнее, мамину, и уже через месяц переехали в отдельную квартиру. Не в центре, но и не на окраине. Устроили шумную вечеринку. Новоселье совпало с получением наших дипломов. На вечеринке было не только шумно, но и безумно весело. Несколько друзей из моей группы, столько же из Вовкиной – это были наши общие друзья. У нас образовался свой круг. После консерватории Вовка устроился музыкантом в модный оркестр. Варьете, ресторан, публика, деньги. Мне было все равно, лишь бы мужа все устраивало. А меня отправили по распределению в отдел культуры. Некоторое время я работала помощником режиссера массовых праздников. Позже перешла на должность инструктора районного комитета комсомола. А потом родился сын, родился совершенно неожиданно. Пять месяцев я не знала о том, что беременна, не замечала изменений в организме. А когда почувствовала, немедленно полюбила его. Ребенок родился здоровым, горластым и разумным. Взгляд серых глаз резко отметал любые поползновения на свободу личности. В них прочитывалось глубокое знание жизни, целеустремленность и уверенность в собственных силах. Мы сразу подружились с ним, будто знали друг друга целую вечность. Вовка был счастлив. Он закатил в ресторане бал, оркестр целый вечер играл в пользу новорожденных младенцев всего земного шара, а артистки варьете высоко задирали длинные ноги. Чужая радость переполняла всех посетителей ресторана. Но еще больше она переполняла меня. Радость накрыла меня с головой. Сына назвали Дмитрием. В тот день я была самой счастливой женщиной. Я даже забыла о своем сиротстве, нет, не забыла, я навсегда избавилась от тяжелого чувства. Смутная река памяти унесла мое сиротство, спрятала его в своих пенящихся волнах. В тот день я решила отыскать могилу матери, поклониться ей и на коленях вымолить для себя прощение. Я ничем не обидела маму, но почему-то считала, что в чем-то перед ней виновата. Наверное, вина сидела во мне из-за того, что мама слишком рано умерла. Спустя много лет я поняла, что наши мамы всегда умирают не вовремя.

Жизнь стремительно покатилась дальше, уже без чувства вины, без сожалений. Я всем была довольна – мужем, сыном, домом, достатком. Иногда такое случается с женщинами. Они счастливы, самодостаточны до поры до времени, пока на них не обрушивается настоящая беда. И тогда эти уверенные женщины превращаются в безумных старух. Но до беды было еще далеко. Я не верила в будущие несчастья, считая, что божья кара уже посетила меня на заре юности, наказав за грехи предков, а в зрелости горе обойдет мой дом стороной. Казалось, я проживу до глубокой старости без душевных потрясений. Я преданно любила свой дом, свою семью.

Моего сына безумно любили Вовкины родители. Дмитрий постоянно находился на Петроградской, чтобы вернуть его домой, нужно было приложить максимум усилий. Свекровь без устали возилась с любимым внуком, каждую пылинку с ребенка сдувала. А сын любил только меня, Вовка совсем не обижался на нас. Его все устраивало, поэтому наши семейные отношения сложились самым наилучшим образом. Изначально я была уверена в своем сыне. Он никогда не станет наркоманом, алкоголиком, неудачником, ипохондриком. Дмитрий – боец. Он преодолеет жизнь, непременно построит свой собственный олимп. Амбиции крепко сидели в нем. Издержки перестройки и безобразия различных революций не коснулись нашей семьи. Разве что Вовкин отец расстался с должностью и перешел на другую, более спокойную, правда, менее престижную работу. В начале девяностых Вовка резко изменил курс семейного корабля. Он окончательно расстался с модным оркестром и организовал свое дело. Что-то вроде посреднической конторы по перепродаже компакт-дисков. Я ничего в этом не понимала. А бизнес оказался успешным. Вовка вообще не умел проигрывать. Вскоре мы переехали в новую квартиру на Мойке. Огромные окна, высокие потолки, цветы на подоконниках в парадном. Кодовый замок, закрытые ворота. Мы отделились от основного городского слоя, став буржуазной надстройкой над обществом. Дмитрий превратился в долговязого подростка. Вечный отличник, как папа. Вечный философ, как мама. Компьютер, теннис, бокс – мы делали все, чтобы Дмитрий вырос успешным человеком.