— Великану? — почтительно спросила Соня.

— Вот-вот, — милостиво кивнул карлик, — именно великану.

Панишеро отпил вина из чаши и глубоко вздохнул, показывая гостье, как же она утомила его своими расспросами. Но останавливаться уже и сам не хотел.

На его толстых пальцах сейчас переливалось под светом ночной лампы целое состояние, а о своем богатстве — равно как и о великанах — он мог говорить бесконечно, получая от этого почти чувственное наслаждение.

— Могу похвалить тебя, моя милая, — покровительственно обратился Панишеро к Соне, выставив перед собой мизинец с кольцом Эгидея. — Ты верно подметила: эта побрякушка стоит всех остальных. В мире она известна уже более пятисот лет, и мне досталась по наследству. Видишь ли, Эгидей… Ты, надеюсь, знаешь такого?

— Нет, — чуть подумав, ответила девушка, — Я с ним не встречалась.

— Ха! — скачал карлик. — Как ты могла с ним встречаться, если он умер лет за сто до твоего рождения! Так вот, Эгидей — двоюродный дядя моей троюродной прапрабабушки. Бесславен был жизненный путь его. Он занимался магией — увы не имея к тому никаких способностей. Но упорство превозмогает все! И однажды он добился невозможного: открыл секрет долголетия! Предстань себе, неудачливый маг, который не умел даже таких простых вещей, как превращение мышки в зайца и сотворение мороков, сделал порошок, могущий увеличить срок земного существования в три, а то и в четыре раза!

К несчастью нашей семьи, Эгидей обладал нравом угрюмым и замкнутым. Этот человек никого не любил — пятнадцати лет от роду он удалился в дебри аргосских лесов и там остался навсегда. Он никому не открыл состав чудодейственного порошка. Более того! Как гласит наша семейная легенда, перед смертью он развеял по ветру остатки его, а малую толику заключил вот в это кольцо, наказав потомкам беречь его, не являть воде, солнцу и огню, и… И все.

— Значит, ты теперь будешь жить пятьсот лет — недоверчиво глядя на карлика, спросила Соня.

— О нет, — со вздохом ответствовал он. — Проклятый Эгидей оставил после себя лишь кольцо без указаний, как вытащить оттуда волшебный порошок. Видишь, оно из сплошного золота. Где, нет даже крошечной дырочки, даже щелочки…

— Может, расколоть его? Или разбить? — предположила девушка.

— Пробовали… Ничего не получается.

Соня задумалась. Теперь она понимала, зачем Амиресу понадобилось кольцо Эгидея. Хочет жить пятьсот лет. Интересно, знает ли он, как выскрести оттуда порошок? Если знает, то… Девушка нахмурилась. Ей совсем не хотелось, чтобы Амирес отравлял жизнь людям еще несколько веков подряд. Может, отдать ему кольцо, забрать оружие киммерийца, а затем зарезать хитроумного блюстителя?

— Ну, красавица, — прервал Панишеро размышления гостьи. — Давай же, наконец, насладимся любовью. Я смотрю, ты заскучала? Потерпи, я быстро тебя развеселю.

Он запыхтел и потянул к девушке свои кривые ручонки, не догадываясь о том, что она только в этот миг окончательно отказалась от идеи убить его. Однако и уступать его гнусным домогательствам Соня отнюдь не собиралась. Оттолкнув его, она приставила кинжал к горлу карлика и хмуро произнесла:

— Я хочу спать. Ты утомил меня своей болтовней. Сейчас я лягу на твою кровать, а ты иди в кресло. Если до утра ты хоть пальцем меня коснешься, я перережу тебе глотку. Ясно?

Панишеро было все ясно. В знак согласия он испуганно моргнул и, как только девушка опустила клинок, послушно побежал к креслу. Проклиная себя за излишнюю доверчивость, он примостился между подлокотниками, свернулся в клубок и замер. Сквозь полуприкрытые ресницы он смотрел, как бессовестная гостья располагается на его милой уютной кроватке, грязными сандалиями, пачкая дорогое кхитайское покрывало, и скрежетал зубами от злости и отчаяния. О, как хотел бы он быть рядом и нею! Она так красива, так юна! Стан ее гибок, а рыжая пышная грива отливает золотом…

Несчастный испустил глубокий вздох, все еще тая надежду, что неприступная красотка сменит гнев на милость.

— Спи! — резко ответила ему Соня, поворачиваясь на бок и подминая под высокую упругую грудь розовую подушку.

Карлик не выдержал.

— Я заплачу тебе! — пискнул он. — Я заплачу тебе за эту ночь семь монет!

В ответ она швырнула в него ночную лампу. Панишеро оцепенел. Лампа была настоящим произведением искусства и стоила столько же, сколько хорошая скаковая лошадь, — около сотни золотых. Врезавшись в подлокотник кресла, она не разбилась, но слегка погнулась у основания. Панишеро поднял ее, повертел осматривая. Пожалуй, матер сможет исправить этот изъян… За работу спросит не меньше трех монет… Ну уж нет! Панишеро не даст ему и двух…

Мысли купца заработали в привычном направлении. Погрузившись в расчеты, он совершено забыл обо всех обидах и плотских радостях. Он складывал, вычитал, умножал, приравнивал и под водоворот цифр наконец тихо и мирно уснул. Ему снилась Соня. Она стояла перед ним на коленях и умоляла подарить ей одну ночь. Панишеро гордо отказывался, а Соня плакала… Затем ему снились деньги — в сундуках, в кошелях, в сумках; драгоценные камни — просто россыпью на лиловом мраморном полу; слитки золота и серебра, сложенные аккуратными кучками… Он вздрогнул, когда отвергнутая им Соня одним ударом ноги разрушила это великолепие, после чего схватила его за руку и снова принялась просить о снисхождении. «Одну ночь! — восклицала она со слезами на глазах. — Всего одну ночь!» Панишеро уже готов был сжалиться…

Яркий солнечный луч оборвал сон в самом интересном месте. Карлик, еще не открывая глаз, недовольно заворчал — он едва успел вытянуть губы трубочкой, чтобы одарить неприступную красавицу поцелуем, а дрема уже поплыла от него куда-то вдаль, вверх, растворяясь в утреннем свете…

— Просыпайся! — Насмешливый голос гостьи вытолкнул его из зыбкого, такого приятного забытья. — Мне пора идти.

— Куда? — проскрипел Панишеро, в недоумении глядя на девушку.

— Не задавай мне вопросов, — отрезала она. И исчезла.

Панишеро бездумно смотрел на дверь, считая Сонины легкие шаги по коридору. Когда стало совсем тихо, он испустил тяжелый вздох и выполз из кресла.

Хотя утро было солнечное, нежное, душа карлика молчала. В ней не было ни радости жизни, ни горечи, ни грусти — лишь какая-то необъятная пустота, в самой глубине которой царапалось мягкими комиками чувство тревоги, смешанном со страхом и облегчением одновременно. Панишеро не понимал истоков такого состояния души. Впрочем, он не особенно и ощущал его — так, что-то томило слегка, и все.

Стоя посреди комнаты, он огляделся. Взор его упал на развороченную кровать. Карлик вздрогнул. Наверное, гостья его нынче ночью неважно почивала — об этом свидетельствовали раскиданные подушки, свернутое в жгут покрывало и наполовину сорванный полог. Вдобавок ко всему своими грязными сандалиями Соня замарала белоснежную простынь; в черных разводах Панишеро рассмотрел какие-то жуткие картинки, что-то похожее на кривляющихся демонов, поежился, и в печали отвернулся.

Далее день пошел своим чередом. Были встречи с багдарунскими купцами, коих коринфиец почитал за величайших в мире плутов, с лавочниками, с перекупщиками и прочей мелочью; был мимолетные знакомства и деловые беседы; в перерывах он ел, пил, считал деньги; потом снова говорил, договаривался, уговаривал, заговаривал, с одними он ругался, другим льстил, третьих откровенно презирал — так он жил всегда, лишь к самому позднему вечеру позволяя себе расслабиться и отдохнуть от суматохи. Ныне привычное течение было нарушено в середине дня.

Мелкий лавочник Бухуз, который обычно покупал у Панишсро ткани, вдруг заныл, что не может более платить по одиннадцать монет за штуку кхитайского шелка.

— Только по восемь, месьор Папишеро. Только по восемь, — нудно бубнил он.

— Нет, по одиннадцать, — не соглашался купец.

— По восемь… — твердил Бухуз.

— По одиннадцать! — стоял на своем карлик.

— Ну хорошо, по девять, — отступил лавочник.

— Нет, по десять, — заявил Панишеро.