Возможно – да не возможно, а точно, – это было лучшее время в Коминой жизни. С раннего утра до позднего вечера к ней тянулись люди, вместе они ежедневно и ежечасно ткали волшебную ткань нового братства. К ней окончательно вернулся волжский распев – он убедительней московского “аканья” закруглял углы, заживлял обиды, утихомиривал страсти. С мобильным телефоном на шее – знаком старпомовских полномочий – Кома бродила по этажам, улаживая десятки ежедневно возникающих бытовых, семейных, личных проблем: задраивала течи, штопала дыры, сплеснивала связи между братией, в особенности между “командой” – членами ордена – и “пассажирами” (так окрестили домочадцев, отвергающих свою принадлежность к ордену). Пассажиров, как известно, не выбирают – были тихие пассажиры, были капризные, сочувствующие и паникеры – разные. Лешка, к великой Коминой радости, оказался одним из лучших: на улицу выходил нечасто, разве что в архивы, зато полюбил вечерние прогулки по коридору – а жизнь в коридорах бурлила, так что он с ходу нашел и единомышленников, и политических оппонентов. Вплоть до жидомасонов; в православном братстве их обнаружилось ровно столько же, сколько в любом другом – то есть, по уму рассуждая, пришлось переквалифицировать данное явление в элемент мироздания. Даже собутыльника откопал: с шизоидным художником Толиком, мужем десятницы Фриды, выпивали на двоих чекушку и несли такую ахинею, что комары дохли (про элемент мироздания – это оттуда). Скепсис сына по отношению к братству сменился ироническим любопытством. Теперь он не обрывал Кому, когда та пускалась в рассуждения о текущих событиях – вот только с помывкой как было туго, так и осталось. Раз в месяц Кома с трудом, чуть не силой выпроваживала его в душевую, меняла страшненькое белье на свежее, пылесосила и проветривала комнатушку – черт знает что творилось с парнем – а ведь были и молодые девушки в общежитии – но нет, девушки Лешку не интересовали. Только компьютер, только его бесконечная, безразмерная Книга Правды Про Все.

– Когда ты ее закончишь? – спросила однажды Кома.

– Не знаю. Похоже, что никогда, – спокойно ответил он.

– А… – Кома даже запнулась. – Тогда – зачем?..

– А как иначе? Буду тянуть, сколько вытяну.

Ну-ну.

Какую правду он там вбивал в свой рассерженно гудящий компьютер, Кома не знала. Ее правда жила в преображенных, старательно разрисованных детишками коридорах общаги, в неунывающем веселье юношей и юниц, клубящихся на пожарной лестнице, а позже – в оборудованном на первом этаже компьютерном зале; им, по возрасту, жизнь в общаге казалась не испытанием, а приключением. Правда открывалась в удивительном духе товарищеской взаимопомощи, в отношении к детям и старикам – как будто они стали немножко общие, дети и старики – даже в том, как быстро стирались различия между членами братства и “пассажирами”. За первые полгода плавания все они стали одной командой. Такой сознательной дисциплины, такой устремленности в будущее, такой забубенной отчаянности Кома не помнила со времен войны. Казалось, привыкшие к роскоши отдельных квартир москвичи должны забиться по щелям, сжаться в комочки – на самом деле, таких оказалось немного. Опыт и навыки совместной жизни проявлялись даже у тех, кто никогда не мыкался по общагам – похоже, он просто сидел в крови. Въезжали, обустраивались, обнаруживали в соседях друзей, знакомых – и постепенно распахивались, щедро, с какой-то новой радостью делясь друг с другом теплом человеческого участия. Все они оказались заложниками у будущего, добровольными заложниками белоснежного воздушного храма на краю лесопарка – и вели себя, как заложники, на пределе человеческих сил, на пределе величия души; но храм храмом (весной под него только вырыли котлован), а одной семьей, настоящим братством Святого Духа они стали здесь, в общих кухнях, туалетах и душевых, в разрисованных пальмами, жирафами и самолетиками со звездочками коридорах общаги.

– Нет, наш народ – это наш народ, – с радостным чувством узнавания повторяла про себя Кома – и чуть ли не каждый день заново удивлялась правоте неоспоримого вывода.

Удивлялась не только Кома. Та же Рая Зворыкина, выползшая по весне из запоя, бродила по своей вотчине как опущенная – все здесь было для нее незнакомо и дико, в особенности настрой постояльцев. Только через месяц сообразила, чего не хватает: сектанты настолько испортили экологию, что даже тараканы исчезли – а ведь чем только их не травила Рая, все бесполезно. Даже пожарного инспектора охмурили, а это вообще выше крыши, круче тараканов. Теперь он наведывался к Коме попить чайку и побалакать за горы: бывший афганец, пожарный регулярно видел во сне хребты Гиндукуша. А местный участковый, имевший все основания считать мясомолочную общагу самым гиблым местом в Останкине (не считая, разумеется, телецентра) – так вот, участковый лейтенант Юра Хатаян долго разглядывал прилегающую территорию, преображенную после апрельских субботников в газоны и цветники, обошел недоверчиво детский городок, спроектированный, между прочим, там же, где проектируют лучшие в мире ракеты, занырнул в интернет-клуб и в кабинет Комэры Георгиевны – а вынырнул, вот не поверите, на воскресном собрании в кинотеатре “Форум”. Без формы, зато с планшетом.

Летом обустроили палаточный лагерь на Хачине, огромном острове посреди Селигера. Перевезли туда молодежь и неработающих старших – ну, кроме самых хворых. Кто остался, тоже не пожалел – тихо стало в общаге и пусто, совсем как в профилактории. Поставили наконец телефоны-автоматы на каждом этаже – а бедный Толик, шизоидный гений всех времен, потрясающе расписал пожарную лестницу. Корявые человечки карабкались вверх с первого этажа на седьмой: падали, поднимались, тащили больных и раненых, истово молились – и ползли, карабкались к солнцу. Слова молитв, прописанные похожими на живых паучков старославянскими буквицами, ложились им под ноги. Кома несколько раз поднималась вверх по ступенькам аж на седьмой этаж, сумасшедшая роспись Толика доводила ее до сладостного бессилия. Наверное, он был гением – гении все такие.

А на Хачине, говорят, было здорово: под корабельными соснами, с Ниловой пустынью на траверзе, под ее колокольные звоны и плеск волны деды с внуками все лето плыли в Святую Русь. Так далеко уплыли, что разминулись с августовским дефолтом. Да и какие дефолты на святом озере, в самом сердце Руси, где вода не цветет и водка не киснет? – Нечего делать дефолтам на Селигере. Отродясь не водились.

А в Москве нашей грешной – лопнуло все. Вздулось зеленым пузырем на пустом месте – и лопнуло. А ведь Лешка предупреждал. “Как может быть, – говорил, – чтоб заводы лежали, а банки пухли!? Не страна, а Панама”. Когда Кириенку назначили премьер-министром, совсем разволновался, даже пошел к Учителю разговаривать: что-то он разузнал про этого киндера нехорошее. Только Учитель, похоже, не внял, списал на антисемитизм и паранойю. Так что попали.

Банк, в котором лежали денежки “Белого голубя”, лопнул, денежки разлетелись по белу свету вместе с банкирами. Учитель ходил весь черный, но от людей не прятался, говорил правду: нулевой цикл закончили, дальше в будущее нет ходу, стоп-машина. Мы не обанкротились, нас обокрали – чуете разницу? Обокрала власть, жадный кремлевский сброд: олигархи, сайентологи, Чубайсы, Березовские, мировой банк и мировой спекулянт Джордж Сорос. Но наш корабль, наш ковчег дождется своего “Белого голубя”. Это я вам обещаю. А то, что путь наш вдвойне, втройне тернист против прежнего – на то воля Божья. Такие, значит, уготованы нам испытания.

Вот только народу от его правды легче не делалось.

– Ты бы потоньше, Николай Егорович, нельзя все время правдой по голове, – уговаривал Пал Палыч, не стесняясь Комы, поливавшей в кабинете герани. – Ты перспективу дай, про опору на свои силы и все такое, а там, глядишь, Бог не выдаст… Сейчас что нужно? Самое время людей в кучку собрать, в кулак, всем сгруппироваться и на прорыв…

– Ты, Паша, тонкий политикус, а я всего лишь мудрый руководитель, – отвечал Учитель. – Знаешь, в чем разница? Политикусы технологичны до невозможности, то есть неизбежно упираются рогами в средства. А мудрые руководители видят цель днем и ночью, даже во сне. Правильно я говорю, Комэра Георгиевна?