Ночью напротив больницы загорелся дом — скорее всего, поджог. Восьмилетняя Луиза — дочка Джульетты Капикян — теребит меня за руку:
— Это кто — твари подожгли?
— Малышка, не говори так — не все грузины твари.
— Я про всех и не говорю, — удивляется девочка, — есть очень даже хорошие грузины. Дядя Жорик, наш сосед, он за абхазов всегда был. И в Эшере хорошие были…
В те дни не раз звучал тост: «За тех грузин, что не предали справедливость, остались людьми и тем самым спасли душу своего народа».
* * *
Первый раз вижу Машку-пулеметчика в штатском — шлепанцы, старые штаны, пыльный турецкий свитер.
— Машка, да ты настоящий бродяга! В военном такой красавец был, на человека похож…
— Ну что ты, — улыбается Машка, — разве же солдат — это человек? Вот бродяга — это человек!
* * *
Из больничного дворика доносятся душераздирающие женские крики — с Гумисты привезли двоих мальчишек, подорвавшихся на мине. Сбегаемся в перевязочную. Одного только слегка поцарапало осколками, а вот у другого, лет семи-восьми, лицо залито кровью и левая нога ниже колена — просто лохмотья. Кажется, он без сознания, Ася Квициния вкалывает обезболивающее, малыш вдруг содрогается всем телом и дико кричит: «Не делайте больно!» Когда лекарство начинает действовать, занимаемся ногой: чтобы наложить повязку, обрывки кожи и мышц доктору Лике Пачулия приходится обрезать простыми ножницами.
25 февраля 1994 года Международный Красный Крест выступил с инициативой о запрещении использования в войнах противопехотных мин, наносящих особо тяжелые, не поддающиеся лечению увечья и от которых в значительной степени страдает мирное население. Дело доброе, вот только для Абхазии эта инициатива явно запоздала.
Армия Грузии использовала и запрещенные международными конвенциями игольчатые и шариковые снаряды. Именно последним был тяжело ранен в июльское наступление корреспондент «Красной Звезды» Владимир Попов. А пулями со смещенным центром тяжести, находившимися в арсеналах бывшей Советской Армии, стреляли обе стороны.
* * *
Зурик, слава Богу, жив-здоров. Ему здорово повезло: вся семья цела.
— Мне сейчас надо в церковь сходить, покаяться: я в это наступление человек двадцать убил. А один — мы друг в друга стреляли, потом у него патроны кончились, он бросил автомат, взвалил на себя труп, что рядом лежал — наверное, своего друга, — и стал отходить. Тут я тоже опустил автомат — не смог стрелять в безоружного…
— Война кончилась — опять за старое возьмешься?
— М-м-м… Знаешь, в моей квартире было два окна — от снарядов стало четыре, рамы, двери, даже линолеум с пола — все унесли. А я… не то, что отнять, не то, что украсть: валяется на земле японский магнитофон — не могу взять, стыдно!
Говорят, война меняет человека. В свое время любили повторять: «Афганистан — школа жизни, из лоботрясов сделал мужчин». Между тем сами «афганцы» — категорически: «Никого Афган не сделал лучше или хуже, только усилил то, что было заложено в каждом».
* * *
— Посмотри, из этого отреза платье хочу выходное сшить — будет в чем на похороны ходить. Чего ты удивляешься — какие у нас еще теперь торжества: только похороны да поминки.
* * *
Ребята просят переписать кассету военных песен израильского барда Александра Алона. Особенно им по душе «Высота», написанная в семьдесят третьем году — о боях за Голаны. Наверное, потому, что все войны похожи друг на друга, и в этой войне тоже есть свои горькие высоты — Шрома, Одиши, Цугуровка:
По дорогам войны лег наш рубчатый след в изобилье,
На равнинах атак от свинца не прогнулась броня.
Мне хотелось бы верить, что павшие нас не забыли,
И в окопах могил нашу общую землю храня.
Вместе с теми, кто был, я мечтал о вершине об этой.
Вместо тех, кого нет, я ладонью здесь слезы утру…
Это тяжко порой и оправдано только Победой.
Это ясно, как кровь, что мерцает росой поутру.
Но самая популярная фронтовая песня — «Помнишь, товарищ…» У нее удивительная история: мелодия написанного в тридцатых годах лирического танго «про любовь» была подхвачена в Великую Отечественную. С новыми, написанными самими воинами словами, она стала гимном альпинистских отрядов, освободивших Кавказ, скинувших с вершины Эльбруса фашистский флаг:
Помнишь, товарищ, белые снега,
Стройный лес Баксана, блиндажи врага…
Потом ее запели «афганцы»:
Вспомним, ребята, мы Афганистан…
А здесь поют так:
Помнишь, абхазец, Гумистинский бой,
Зарево пожарищ, взрывы за рекой…
За войны и десятилетия некоторые строки «Баксанской» потерялись. А теперь вот вышло так, что снова пригодился старый куплет:
День придет решительным ударом —
В бой с врагом пойдем в последний раз.
И тогда все скажут, что недаром
Мы стояли насмерть за Кавказ!
* * *
Всхлипывая, Ингрид утыкается мне в плечо:
— Когда-нибудь ты напишешь обо мне роман — вроде «Анжелики»…
— Я бы предпочла написать о тебе вроде «Унесенных ветром».
— А-а, потому что она тоже мужей теряла, да?..
— Нет — потому что она выстояла назло всему.
Ей всего восемнадцать: высокая, красивая, еще по-детски угловатая и грациозная, как жеребенок. Приехала из Эстонии — добровольцем, вместе с другом-латышом:
— Я в Тартусском университете на первом курсе училась, а с Каспаром мы раньше знакомы не были, только слышала от друзей, что есть такой замечательный парень, с осени в Абхазии воюет. На Новый год он приехал в отпуск, а пятого января ему исполнялось двадцать три года. Девчонки потащили меня на день рождения. И знаешь — это была любовь с первого взгляда: мы весь вечер смотрели только друг на друга. Седьмого мы в первый раз целовались. А шестнадцатого уже были здесь, в Абхазии.
— Как же Каспар тебя с собой взял?
— Он не хотел, но я сказала, что все равно приеду — лучше уж сразу вместе. Он ПТУРСист, я — медсестрой. В марте решили расписаться, назначили свадьбу на двадцатое, но пятнадцатого началось наступление…
Вернувшиеся из боя рассказали: Каспар погиб у них на глазах. Пытаясь одолеть проволочную изгородь, он был прошит автоматной очередью — тело так и осталось висеть, вытащить не удалось.
После провала наступления в Гудауте провели собрание родственников погибших. Когда кто-то из них, обезумев от горя, стал панически призывать к капитуляции перед противником, Ингрид первая демонстративно покинула зал.
Она не уехала домой — стала санинструктором черкесской группы, участвовала во всех боевых операциях. На досуге научила боевых товарищей нескольким эстонским словам и они любили приветствовать ее на родном языке: «Тере, Лапс!» — «Здравствуй, Малыш!». Однажды это услышали ребята-абхазы и безмерно возмутились: «Как ты посмел эту девочку так назвать, слушай!» Дело чуть не дошло до вооруженного конфликта, но, к счастью, недоразумение — под общий смех — разъяснилось. Дело в том, что, оказывается, по-абхазски «лапс» значит «сука». Черкесы все-таки здорово расстроились — как можно даже подумать, что они так обидят свою сестренку!
16 октября Ингрид исполнилось девятнадцать. А через несколько дней она приняла предложение Али — бойца черкесской группы. Конечно, нашлось немало желающих осудить. Не осуждали лишь друзья, те, кто знал Ингрид, Каспара и Али, кто понимал, как бесценно и безжалостно время на войне.
