История поведенческого «почерка», конечно, не сводится к накоплению простых (прямых) следов каких-то внешних обстоятельств: она запечатлевается в рисунке поведения опосредованно, через следы реакций, которые избирательны, индивидуальны и вызваны определенным отношением к чему-то или к кому-то. Скажем, человек, который любит свою агрессивность и тот, кто ее в себе не принимает и подавляет, будут иметь совсем разные пластические, двигательные и голосовые особенности. Не случайно всякого рода физиогномические и другие «гадательные» системы чаще всего предоставляют информацию именно о характере как об устойчивой системе реагирования. (Достоверность этой информации – другой вопрос).

Проблема чтения существенных характеристик личности по ряду внешних черт приводит к необходимости рассмотреть еще один «слой» коммуникативного поведения. Как это часто бывает с капустой, он тянет за собой сразу несколько разных «листков», каждый из которых представляет самостоятельный интерес…

В теоретической работе С.М.Эйзенштейна «Неравнодушная природа» рассказывается о знаменитом немецком графологе Шермане: «Когда вы входите в его кабинет, этот сверхнервный человечек маленького роста с бледным лицом и резкой порывистостью движений судорожно схватывает перо и начинает писать на бумаге… вашим почерком! И хотя эффект действительно ошеломляющий, предпосылка его ничего общего со сверхъестественными силами не имеет.

Дело здесь в имитации, или, вернее, в степени имитации, с помощью которой Шерман с первого раза „ухватив“ вас, мгновенно воспроизводит вас.

И графическая его имитация ничем принципиально не отличается от пластической имитации. При этом хороший имитатор ухватывает основные внешние характеристики „с разбега“, как целое, а не „выстраивает“ образ имитируемого „по приметам“.

Этим путем он ухватывает основной „тонус“ персонажа, слагающийся в первую очередь из ритмической характеристики всего комплекса функций человека.

Но ритмическая характеристика есть отпечаток вовне характеристики внутренних соотношений и конфликтов во „внутреннем хозяйстве“ – в психике человека».

В качестве основного анализируемого механизма познания «внутреннего хозяйства» Эйзенштейн рассматривает здесь пластическое и темпоритмическое уподобление. Этот механизм можно наблюдать не только в профессиональной деятельности, но и в обычном житейском общении. «И снова вспоминаются китайцы, которые по этому поводу, как и всегда, имеют прелестное повествование.

Чуань Цзе и Хуэй Цзе стояли на мосту через реку Хао. Чуань Цзе сказал:

– Смотри, как носятся рыбки. В этом выражается их радость.

– Ты не рыба, – сказал Хуэй Цзе, – как же ты можешь знать, в чем состоит радость рыбок?

– Ты – не я, – ответил Чуань Цзе, – как же ты можешь знать, что я не знаю, в чем состоит их радость?

– Я – не ты, – подтвердил Хуэй Цзе, – и не знаю тебя. Но я так же знаю, что ты – не рыба, а потому знать рыб ты не можешь.

Чуань Цзе отвечал:

– Вернемся к первому вопросу. Ты спрашиваешь меня, как могу я знать, в чем состоит радость рыбок? Ты же знаешь, что я знаю, и тем не менее ставишь мне этот вопрос. Но все равно, я знаю об этом по той радости, которую вода доставляем мне самому».

Осознанно или нет, «примерка чужой шкуры» происходит постоянно – это один из необходимых элементов резонанса с партнером по общению и познания его внутреннего мира. Имеется в виду не только сочувственное понимание-сопереживание, но и куда более холодное и практическое познание. Так, на механизмах частичной идентификации сыщика с преступником построены многие классические детективные сюжеты. Вот рассуждение на эту тему Дюпена, одного из первых великих детективов мировой литературы:

«– Но, в сущности говоря, что это такое?

– Всего только, – ответил я, – уменье полностью отождествить свой интеллект с интеллектом противника.

– Вот именно, – сказал Дюпен. – А когда я спросил у мальчика, каким способом он достигает столь полного отождествления, обеспечивающего ему постоянный успех, он ответил следующее: „Когда я хочу узнать, насколько умен или глуп, или добр или зол вот этот мальчик и о чем он сейчас думает, я стараюсь придать своему лицу точно такое же выражение, которое вижу на его лице, а потом жду, чтобы узнать, какие мысли или чувства возникнут у меня в соответствии с этим выражением“. Этот ответ маленького мальчика заключает в себе все» (Эдгар По, «Похищенное письмо»).

Уподобление может «работать» и вовсе не на познание, а, скажем, отражать внутреннюю зависимость (сравните эпитет «подобострастный») или служить собственно контакту – вернее, его резонансной составляющей. В наиболее «чистых» – и наиболее драматичных – случаях бывает так, что никаких других возможностей общения просто не оставлено. В книге профессиональной танцовщицы Trudi Schoop рассказывается, например, о работе с тяжелейшими пациентами психиатрической клиники:

«Непонятно, как это происходит, но удивительной силой воздействия обладает обыкновенное точное повторение своеобразной двигательной жизни психически больного. Чтобы установить хоть какой-то контакт, чтобы создать элементарное доверие, я пытаюсь на себе испробовать эти донельзя странные физические проявления. Я отождествляю свое тело с телом пациента: если я делаю то же, что они, я в какой-то степени смогу почувствовать то же, что они. Однажды понимание может стать взаимным.

Мэри была одной из моих первых „частных учениц“ – молодая негритянка, высокая и здоровая. Все три года, что она провела в психиатрической больнице, никто от нее не слышал ни слова. Ей это было незачем. На её тяжелом лице навсегда застыло яростное выражение, и с этим свирепым лицом она неустанно мерила шагами палату – туда и обратно, целыми днями.

А я пристраивалась сбоку и пыталась двигаться точно как она, попасть в ее ритм, так же размахивать руками, так же хмуриться…

Через пару недель я внесла маленькое изменение. Начала протягивать дружелюбно раскрытую ладонь в сторону ее сжатого кулака. Несколько месяцев я только это и делала каждый день по полчаса: тенью трусила рядом, предлагая ей свою протянутую руку. И все это время она на меня смотрела, как на стенку – ни звука и вообще никакого знака того, что я существую. Но однажды… Мэри это сделала! Ее рука рванулась вбок и схватила мою, а потом так же резко снова отбросила. С этой секунды началась ее долгая борьба с собственной изоляцией от мира. То она казалась чуть более дружелюбной, то опять становилась мрачной и свирепой; то на несколько мгновений брала мою протянутую руку, то неделями к ней не прикасалась. За все это время она так ни разу на меня и не посмотрела. И все же настал день, когда ее взгляд встретился с моим. Эти обращенные вовнутрь глаза ненадолго сделались видящими…

Я не только была уверена в том, что она признала факт моего присутствия – казалось даже, что она почти довольна им, что ей нравится человек, разделивший ее потребность шагать. Это очень глубокое переживание: быть наконец допущенным в мир другого существа после стольких месяцев работы в вакууме, получить право вторгнуться в такое одиночество».

Частичное и, как правило, краткое уподобление партнеру достигается различными средствами и пронизывает значительную часть наших взаимодействий с людьми, впрочем, как оказывается, не только с людьми. В установлении контакта с животными, особенно с дикими, этот прообраз сближения через имитацию отмечался многими исследователями естественного поведения зверей и птиц. Шведский натуралист Ян Линдблад описывает этот нелегкий путь к контакту так: «…звук – надлежащий звук – служит ключом, который подчас быстро открывает запертые двери. Но чтобы животное и впрямь восприняло нас как сородича, не худо усвоить еще язык движений – двигаться так же, как оно. В психическое святая святых своих барсуков я проник после того, как вместе с ними начал прыгать на четвереньках, фыркая и замирая по всем барсучьим правилам. (Не волнуйтесь, я не стал барсуком). И пусть дивились индейцы, глядя, как я мотаю головой, особым образом ворчу и фыркаю, зато гигантская выдра постепенно признала во мне пусть неладно скроенную, но все же выдру. Ведь я воспроизводил принятый у этого вида приветственный ритуал».