Повторяющиеся мимические реакции оставляют следы, со временем становящиеся вполне материальными. Афоризм, гласящий, что «морщины должны быть следами былых улыбок», глубже, чем это может показаться.
Представим себе человека, в поведении которого важное место занимает самоконтроль – в частности, в отношении реакций раздражения, ярости, гнева. К нему имеют прямое отношение такие выражения как «держать себя в руках», «не позволять себе распускаться», «сжать зубы», «собраться» и т. д. Стиснутые зубы, в частности, могут «обслуживать» такую часто встречающуюся особенность, как поворот «вовнутрь», то есть на уровень телесных напряжений, неразряженных негативных эмоций: сжатые челюсти становятся замком, на который заперты неродившиеся на свет проявления этих эмоций (прежде всего речевые). Эти тяжелые напряженные челюсти, ассоциирующиеся с чем-то бульдожьим, говорят и о длительном застревании, фиксации на ситуации с ее последующим «пережевыванием» (!). Если для контраста представить себе подвижный, «играющий» рот язвительного, острого на слово субъекта, легко и с удовольствием разряжающего свою агрессию в словесных «шпильках», то становится очевидным: у него просто не может быть этой манеры стискивать коренные зубы и, соответственно, этого рисунка нижней челюсти и скул.
Конечно, подобный путь функциональной интерпретации мимических особенностей во многом интуитивен и, кроме того, это путь неблизкий. Простой пример взят для наглядности – если бы требовалось составить достаточно развернутый портрет того же человека, от иллюзии легко достижимого понимания мимических реакций не осталось бы и следа. И все же этот путь надежнее и интереснее, чем применение готовых физиогномических рецептов.
Следует отметить, что почти каждый использует, не размышляя о том специально, собственную физиогномическую систему – она служит и для обоснования далеко идущих выводов, и для ситуативной оценки непосредственных эмоциональных состояний партнера. Собственная система распознавания мимических особенностей, как правило, не сопоставляется с аналогичными системами других людей – крайне редко ее можно зафиксировать в осознанном эксплицитном виде. Вот пример (принадлежащий В.В.Вересаеву) такого рассуждения – небесспорного, но интересного именно степенью своей оформленности: «Хотите узнать душу человека, глядите на его губы… Губы меньше скрытничают, чем глаза. Девически невинные глаза и развратные губы. Товарищески-радушные глаза и сановнически поджатые губы с брюзгливо опущенными вниз углами. Берегитесь глаз! Из-за глаз именно так часто обманываются в людях. Губы не обманут».
По нашему мнению, однозначное выделение тех или иных ключевых признаков – дело довольно рискованное. Реальность мимического поведения гораздо сложнее, чем простой набор надежных характеристик, где улыбка – всегда знак расположения, а нахмуренные брови означают недовольство. В самых общих чертах способы выражения эмоций действительно совпадают даже у индивидов, принадлежащих к разным культурам и расам, что доказал экспериментально P.Ekman. Но только в самых общих чертах. В реальной ситуации общения, когда перед нами не фотография, с явственным однозначным проявлением сильной эмоции, а живое лицо, недоразумения с «переводом» возникают то и дело.
При том, что каждый является опытным интерпретатором мимических реакций других людей, его выводы (часто неосознанные) зависят от множества глубоко субъективных причин. Человек может долго не замечать явного, «состоявшегося» выражения лица партнера вследствие психологической защиты от ранящей его информации, а может, напротив, «выдергивать» те знаки, которые подтверждают его установку и прогноз в отношении ситуации; может видеть проявления эмоциональных реакций, характерных и для него, и буквально не видеть чего-то, что ему самому чуждо, не говоря уже о содержательной стороне интерпретации. Источники личного опыта – прежде всего семья – с детства снабжают каждого своими представлениями о значении элементов экспрессивного поведения, но какими разными могут быть сами эти источники! В одной семье ребенок привыкает распознавать приближение «грозы» всего лишь по неподвижности маминого лица, а в другой получает «полный набор» признаков в виде искаженного, оскаленного рта, сузившихся глаз, наморщенного лба. В одном доме принято хвалить друг друга и детей нарочито небрежно, с лицами, выражающими скорее иронию, нежели радость; в другом процветают аффектированные восторги по любому поводу, а в третьем вообще никто никого не хвалит и никому не радуется. Есть семьи, где изменившееся выражение лица может быть поводом к длинному выяснению отношений («Конечно, тебе не нравится то, что я говорю, и не делай вид, что тебя это не касается!»). В других, чтобы привлечь внимание к чьему-то эмоциональному состоянию, нужна едва ли не попытка самоубийства («Так если бы она раньше сказала, что обиделась, мы бы, может, что-нибудь сделали…»).
Удивительно ли, что взрослые люди часто имеют почти противоположные представления о мелких, конкретных экспрессивных знаках, при этом «нормальной» чаще кажется собственная система кодов. Осознавание относительности своей «практической физиогномики» доступно лишь людям с высокоразвитой коммуникативной компетентностью – рассуждения Чеширского Кота на эту тему парадоксальны и забавны как раз потому, что «в жизни все не так»:
«– Начнем с собаки, – сказал Кот. – Возьмем нормальную собаку, не бешеную. Согласна?
– Конечно! – сказала Алиса.
– Итак, продолжал Кот, – собака рычит, когда сердится, и виляет хвостом, когда радуется. Она, как мы условились, нормальная. А я? Я ворчу, когда мне приятно, и виляю хвостом, когда я злюсь. Вывод: я – ненормальный.
– Разве Вы ворчите? По-моему, это называется мурлыкать, – сказала Алиса.
– Пусть называется как угодно, – сказал Кот».
Остается надеяться, что читатель не потребует строгого соответствия каждой цитаты формальному признаку отнесенности к определенному коммуникативному каналу и не сочтет неуместным упоминание в этом параграфе Чеширского Кота вне связи с его знаменитой улыбкой. Разумеется, уверенность в надежности и «нормальности» своих интерпретаций экспрессивного поведения касается не только мимики.
Собственное лицо как оно есть люди обычно знают совсем плохо, поскольку видят себя в зеркале в ограниченном числе некоммуникативных ситуаций.[6] Между тем, знание своих особенностей и адекватность «чтения» других лиц – явления взаимосвязанные. Научиться этому, в принципе, можно, хотя и не так легко.
Одно из занятий «большого» цикла микроструктурного тренинга общения, рассчитанного на 90-100 часов, полностью посвящается знакомству с собственным лицом. Ситуация при этом возникает простая и трудная: каждому участнику группы предлагается устроиться перед большим зеркалом и максимально точно и подробно (как если бы Вы работали над автопортретом) – описать то, что он видит. Всякое общение с другими участниками и ведущим группы – вопросы, ответы, комментарии – может происходить только через зеркало: благодаря этому отражение «главного действующего лица» остается в поле зрения и внимания все время. Оказывается, что длительное и подробное общение со своим лицом – очень и очень непростое дело. При всей доброжелательности и поддержке со стороны группы работа над «автопортретом» требует напряжения сил, терпения и смелости; мучительно не хватает слов, неожиданным или не совсем приятным оказывается какое-то промелькнувшее на лице выражение, собственное описание кажется беспомощным и неточным… Обычно из этих усилий «вываривается» новое знание о себе и о других и особая атмосфера совместной творческой работы. Впрочем, как всякая многозначная ситуация, такое занятие может анализироваться по-разному.
И когда смотришь на лица людей в обычной жизни – пусть даже они кажутся хорошо известными, как и свое собственное, – невероятно полезно и интересно бывает затормозить отлаженный процесс быстрого «приклеивания этикеток» (эта «хорошенькая», тот «сердитый», еще у кого-то «обаятельная улыбка», а я сегодня «хорошо» или «жутко» выгляжу). Порой достаточно подольше посмотреть, на время запретив себе называть то, что видишь, – и сквозь вполне «однозначное» лицо начинают проступать его иные состояния и жизни. О значении продолжительного и как бы лишенного избирательности внимания к «мелочам», рождающим впоследствии пластический образ, писал Р.-М.Рильке в своей монографии о Родене: «Он не полагается ни на первое впечатление, ни на второе, ни на одно из последующих. Он наблюдает и фиксирует. Он фиксирует движения, не стоящие ни одного слова, обороты, полуобороты, сорок ракурсов и восемьдесят профилей. Он застает свою модель врасплох с ее привычками, с ее случайностями, с ее усталостью и напряжением».
