Крайне жестоко обошелся Досифей с Горожанским. Архимандрит-держиморда решил, что декабрист игнорирует его проповеди потому, что “от уединенной жизни пришел о себе в высокоумие”, и для смирения строптивого революционера посадил его в яму. Декабрист Горожанский был последним узником земляной тюрьмы на Соловках. Уместно отметить, что, по отчетам старцев, “погреба для колодников” были засыпаны мусором и песком еще в середине XVIII века. Сохранившиеся архивные документы уличают монахов в беспардонной лжи. Подземелья, воскресавшие жуткие времена средневековой инквизиции, использовались иноками для физической расправы с врагами абсолютизма и его служанки церкви даже в первой половине XIX века.

Приведем с незначительными купюрами рапорт жандармского офицера Алексеева от 24 марта 1833 года: “Государственный преступник Горожанский был отправлен в Соловецкий монастырь. Мать его, богатая женщина, посылала к нему через тамошнего архимандрита платье, белье и другие необходимые вещи, а также деньги на его содержание, наконец, получив позволение, поехала сама проведать [сына] и нашла его запертого в подземелье в одной только изношенной, грязной рубашке, питающегося одной гнилою рыбой, которую ему бросали в сделанное сверху отверстие. Горожанский совершенно повредился в уме, не узнал матери, и та не могла добиться от него ни одного слова, только чрезвычайно обрадовался, когда она ему надела новую рубашку и поцеловал оную… Госпожа Горожанская подарила архимандриту две тысячи рублей, и тотчас оне перевели его из подземелья в комнату и стали лучше кормить, но монахи по секрету ей объявили, что по ее отъезде архимандрит опять его посадит в прежнее место и будет содержать по-прежнему. Очень вероятно, что ежели она что и посылает туда, то все удерживается архимандритом в свою пользу, а не доходит до ее несчастного, лишенного рассудка сына…”

Далекий от сантиментов жандармский офицер считал возможным просить начальство “оказать истинное благодеяние для престарелой матери, приказав поместить его [Горожанского] в какой-либо сумасшедший дом, где она, плативши за его содержание, могла бы иногда его видеть”.[128]

На полях напротив рапорта Алексеева неизвестной рукой сделана карандашом такая запись: “Когда получится отзыв о произведенном Горожанскому медицинском свидетельстве, тогда сию бумагу доложить”. И вторая, другой рукой: “Переговорим”. Однако из дела не видно, чтобы по упомянутой докладной с кем-нибудь велся разговор. За издевательство над Горожанским монахов следовало привлекать к ответственности, но правительство не хотело компрометировать своих союзников. Рапорт Алексеева сдали в архив.

“Комнатой”, в которую перевели Горожанского после визита матери, жандарм называет чулан тюремного здания размером до трех аршин в длину и два аршина в ширину, напоминающий собой собачью конуру.[129] В этих “кабинах” заключенные не могли двигаться — лежали или стояли. “Вообрази себе, каково сидеть в таких клетках всю свою жизнь!” — писал в 1838 году Александр Николаевич Муравьев брату Андрею в перлюстрированном 3-м отделением письме.[130] Здесь же, в коридорах тюрьмы, у самых дверей арестантских казематов, размещались караульные солдаты. Они раздражали А. Горожанского, издевались над ним.

Доведенный режимом Соловков до крайнего психического расстройства, Горожанский 9 мая 1833 года заколол ножом часового Герасима Скворцова. Только после этого чрезвычайного происшествия на Соловки для освидетельствования арестанта “в положении ума его” выехал член Архангельской врачебной управы, вполне “благонадежный” лекарь (акушер!) Григорий Резанцев.

На основании объяснений Досифея и поручика Инкова лекарь установил, что до осени 1832 года Горожанский отличался довольно скромным нравом, а затем “стал делать разные буйные поступки”. В то же время он перестал ходить в церковь, на великий пост просил дозволения употреблять мясную пищу.

В течение трех суток Резанцев следил за Горожанским без ведома наблюдаемого. Бывший кавалергард показался ему молчаливым, пасмурным, занятым “мрачными своими мыслями, при совершенном невнимании ко всему, его окружавшему”. Ночью узник спал мало, больше ходил скорыми шагами по камере. В разговор вступал неохотно, на вопросы отвечал отрывисто, об обыкновенных вещах судил правильно. Отлично помнил прошедшее. Оживлялся, когда беседа касалась настоящего его положения. В этом случае апатия покидала Горожанского, и он “громко произносил жалобы на несправедливость подвергнувших его заключению, на беспрестанные обиды и притеснения от всех как в Оренбургской губернии, так и в монастыре от солдат и архимандрита”. Причину убийства часового объяснял тем, что солдаты не дают ему покоя ни днем, ни ночью, плюют в него, постоянно кричат, шумят, а часовой, который должен унимать солдат, потакает их поступкам”.[131] Между тем справедливость и честь “всегда требовали убивать злодея”. Горожанский не оправдывал свое поведение и не искал смягчающих вину обстоятельств. Он заявил врачу, что “обидами и притеснениями” доведен до отчаянного состояния, терпению пришел конец и, чтобы избавиться от мучений и “скорее разом решить свою участь, готов сделать все”.

Из слышанного и виденного Резанцев сделал такой вывод: “Я заключаю, что поручик Горожанский имеет частное помешательство ума, основанное на мнимой против него несправедливости других и претерпенных через то от всех обид и оскорблений, соединенное с опостылостью жизни как следствия претерпеваемых им великих несчастий”.[132]

Диагноз, поставленный Резанцевым, не позволил правительству совершить над Горожанским новый, задуманный Николаем, акт произвола. Военное министерство уже имело предписание царя судить бунтаря военным судом за совокупность всех совершенных им в жизни преступлений в том случае, если, по освидетельствованию врача, он окажется симулирующим умопомешательство. Но благонадежность акушера помешала коронованному палачу усомниться в точности медицинского заключения. Заметим, что эта же “благонадежность” не позволила акушеру сказать, как того требовала врачебная этика, что медицина могла поставить Горожанского на ноги. Читатель помнит, что даже Бенкендорф, эта крайне одиозная личность, и тот считал возможным определить Горожанского в столичный дом для душевнобольных, если по медицинскому освидетельствованию окажется, что он “скорбен умом”. Все это было предано забвению.

16 июня 1833 года по докладу Бенкендорфа царь распорядился оставить Горожанского “в настоящем монастыре, а в отвращение могущих быть во время припадков сей болезни подобных прежним происшествий и для обуздания его от дерзких предприятий употребить в нужных случаях изобретенную для таковых больных куртку, препятствующую свободному владению руками”.[133] Об этом 26 июля военный министр Татищев написал Бенкендорфу, а 31 июля 3-е отделение уведомило Галла.

В августе 1833 года Бенкендорф сообщил Марии Егоровне Горожанской волю царя и на этом основании отклонил ее неоднократные просьбы о возвращении ей “потерянного и злополучного сына в расстроенном его ныне состоянии” или о помещении его в “заведение для душевнобольных”. Такой ответ, разумеется, не мог удовлетворить мать. Эта терпеливая и мужественная женщина до конца боролась за сына. Она пыталась убедить Бенкендорфа, что “дальнейшее содержание несчастного узника в монастырской тюрьме есть тягчайшее его страдание и неизбежная гибель”. Мария Егоровна слезно и настойчиво повторяла свои просьбы “извлечь сына из настоящего убийственного заключения” и определить его в больницу для душевнобольных в центре страны.[134] Но на всех последующих прошениях матери декабриста красовалась царская резолюция: “Оставить без последствий”. Эта краткая, но имевшая огромную силу канцелярская формула отнимала у несчастных и их родственников всякую возможность отстаивать справедливость и не оставляла никакой надежды на освобождение.