Ее лицо прояснялось. Она улыбнулась ему.

– Для Ники? – спросила она. – Вы сделаете что-то для него? Правда, Алан?

Он кивнул и дотронулся до ее щеки подушечками пальцев так, как касался ребенка несколько минут назад.

– Спокойной ночи, – мягко сказал он, потом взял одну свечу и вошел в собственную гардеробную.

Он бесшумно закрыл за собой дверь.

Эстель посмотрела на закрытую дверь перед тем, как начала раздеваться сама, предпочитая не будить горничную. Она тут же пожалела, что не принесла извинения мужу за то, что назвала его мраморной статуей. Он не такой. У него были чувства. Он проявил их по отношению к Ники. Но что толку в извинениях? Даже если бы в этот раз она назвала его не таким, хотя, по сути, близким к истине словом, то все равно оставались сотни других сравнений, которые она могла выпалить в ответ на его обвинения. Его слова и подозрения были непростительны.

Десять минут спустя она устроилась на кровати и постаралась не думать о предыдущей ночи. Так или иначе, в скором времени ей предстоит привыкнуть к этому одиночеству. В любом случае ей нужно поспать. Было очень поздно.

Но прежде, чем она нашла удобное положение, чтобы заснуть и отключить свой ум, дверь гардеробной открылась и закрылась, и она поняла, что, в конце концов, не будет одинока. Во всяком случае – пока.

И как только он лег на кровать рядом с ней и коснулся лица одной рукой, чтобы в темноте его губы могли отыскать ее, она поняла, что он больше не сердится на нее. Она положила руку на его мускулистую грудь и открыла губы навстречу его страждущему языку.

***

В течение недели до начала рождественских праздников и прибытия гостей, Эстель чувствовала себя счастливой, занимаясь приготовлениями. Для нее не было большой проблемой дополнительно ходить по магазинам. Ведь не она мыла дом сверху донизу и растапливала камины в спальнях, или заменяла постельное белье и вообще занималась подготовкой комнат к приему временных жителей. И не она готовила еду и пекла.

Но Эстель отдавала распоряжения миссис Эйнсфорд о распределении комнат и согласовывала с поваром меню. И за день до приезда своих родителей, свекрови и нескольких других родственников, она настояла на украшении гостиной венками падуба, ленточками и связками омелы.

Граф был призван на помощь и, в общем, рисковал исколоть себе все пальцы до кости. Он выражал недовольство, держа падуб, прикрепляя его и перемещая, в то время как Эстель стояла посередине комнаты, прижав палец к подбородку, и давала указания.

Но в его недовольстве не прослеживалось гнева. С той ночи, как они вернулись с концерта, они больше не ссорились. И Эстель, казалось, была счастлива, находиться дома, взволнованная ожиданием Рождества. Она часто улыбалась ему. И Алан грелся в ее улыбках, обманывая себя, что это он, а не предпраздничное время пробудило их отношения.

– О, бедный Алан, – сказала она со смехом после одного особенно громкого восклицания, потому что он уколол палец листом падуба. – Как думаешь, сможешь выжить? Давай я лучше поцелую, если ты спустишься ко мне.

– Я – мученик во имя добра, – сказал он, не оглядываясь через плечо, иначе он заметил бы ее румянец, когда она поняла, что сказала.

Омелу перемещали раза три, пока та не очутилась на том месте, которое устраивало Эстель. Это место оказалось не над дверью. По некоторому размышлению она решила, что все смертельно устанут от целования друг друга, а Альма – кузина Алана, которой только семнадцать, со всей взбалмошностью, свойственной ее возрасту, будет весь вечер бегать то в комнату, то из нее. И не над фортепиано – тогда целовались бы только музицирующие.

– Вот так правильно, – сказала она, стоя под последним местом размещения омелы – с одной стороны камина. – Идеально! – она улыбнулась мужу, и он улыбнулся ей в ответ, сцепив руки за спиной. Но он не поцеловал ее.

***

Эстель всегда находила предлог, чтобы видеть Ники каждый день.

– Миссис Эйнсфорд просто отчается сделать из мальчика приличного слугу, – предупредил ее граф за завтраком однажды утром, когда ребенок зашел в комнату, неся ему газету, – если ты будешь продолжать каждый раз, когда он появится, упорно обнимать его за плечи, шептать на ушко и целовать в щечку.

Бедную экономку, наверное, хватил бы удар, если бы она узнала, что ее хозяйка каждую ночь носит кружку шоколада в комнату ребенка, когда тот уже лежит в кровати.

Но он не запрещал ей делать это. По вполне эгоистичным причинам, как признавался он сам себе. Эстель была счастлива оттого, что в доме появился ребенок, и так или иначе ее счастье распространялось и на него тоже, как будто только от него зависело спасение маленького мальчика-трубочиста от жизни, полной тяжелой работы. Она улыбалась ему, и для него сияли ее глаза. Эстель одаривала его нежностью днем, и страстью – ночью.

И, тем не менее, граф Лайл проверил, насколько правдивой оказалась история его нового слуги. Во время беседы с трубочистом он узнал, что Ники, конечно, вовсе не сирота, что у него, по крайней мере, есть мать, а возможно, и отец, и вероятно несколько братьев и сестер болтаются где-нибудь в трущобах Лондона. Трубочист рассказал, что мать мальчика заплатила за его обучение, и пожал плечами, когда граф подверг сомнению сей факт. Мастер предположил, что кто-то, наверное, дал ей денег. Он не знал кто, и почему это должно его заботить?

Мать мальчика не пришла возражать, что у ее сына прервалось обучение.

Вообще никто не пришел. Граф старался не вникать в дальнейшие подробности. Он решил не расспрашивать ребенка, не ставить его перед лицом собственной лжи. Ладно бы, соврал в начале. Но потом?

Неужели Эстель действительно верила, что мальчик искал воду и заблудился? Да, несомненно. Она верила. Она видела перед собой только худого и плачущего сироту, одиноко стоящего в темноте.

Граф все еще ничего не предпринял по этому поводу спустя пять дней после инцидента. Но на пятый день поздним утром, зайдя в свой кабинет, он застал Ники возле своего стола. Мальчик посмотрел на него широко раскрытыми и испуганными глазами.

– Доброе утро, Ники, – сказал граф, закрывая за собой дверь.

– Я принес почту, – пропищал мальчик, указывая на маленькую стопку на столе и продвигаясь бочком к двери.

Лорд Лайл остался на месте, окинув глазами рабочий стол. Его руки, как всегда, были сцеплены за спиной.

– Где она, Ники? – в конце концов, спросил он.

– Что? – невинные глаза ребенка уставились на него.

– Крышка чернильницы, – подсказал граф. – Серебряная крышечка.

Его светлость протянул руку ладонью вверх. Ребенок посмотрел на руку и поднял глаза навстречу спокойному взгляду хозяина. Он медленно поднял кулачок и, разжав его, положил в протянутую ладонь графа, пропавшую крышечку.

– Я только разглядывал ее, – оправдывался мальчик.

– И сжал в кулаке, когда я вошел?

– Я испугался, – ответил ребенок, опустив голову и уткнувшись подбородком в грудь. Он начал всхлипывать.

Лорд Лайл прошел к своему столу и сел.

– Подойди сюда, Ники, – приказал он.

Мальчик подошел и встал перед столом. Его рыдания больно было слышать.

– Сюда, – направлял его граф. – Подойди и встань передо мной.

Ребенок приблизился. Граф протянул ему носовой платок.

– Вытри глаза и высморкайся, – посоветовал он. – И больше никаких слез. Ты понял меня? Мужчины не плачут, кроме исключительных обстоятельств.

Мальчик повиновался.

– А теперь, – сказал граф, беря скомканный носовой платок и положив его на край стола, – посмотри на меня, Ники. Мальчик поднял глаза на лорда. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне правду. Пожалуйста, только правду. Ты хотел взять крышку чернильницы?

– Я думал, что вы не будете по ней скучать, – помолчав, ответил мальчик.

– Ты брал что-то еще, с тех пор как живешь здесь?

– Нет. – Ники умоляюще смотрел на графа и отрицательно мотнул головой. – Я ничегошеньки не брал.