Вообще у коллекторов - девушек и юношей - я пользовался популярностью. На одном собрании выбирали профорга, и вдруг все они дружно закричали: "Голицына, Голицына!" Соколов с Анашкиным переглянулись, пожали плечами. Шестикрылый Серафим сказал, что Голицын, возможно бы, и подходил, но он очень занят на основной работе. Я взял слово, поблагодарил за честь, но решительно отказался. Выбрали другого. Нам, козлам, нельзя было доверять никаких, общественных работ.

Мне обещали отпуск, но все откладывали. Соколов и Тюрин говорили: "Закончите это и еще вот это - и отпустим". Я старался сверх всякой меры, и снова набегало какое-то срочное задание. А зима приближалась, нагрянули морозы. В последние дни перед закрытием навигации Клавдия с мальчиками решилась уезжать. Я их провожал, посадил в вагон и остался жить один в ожидании отпуска.

Топил я печку сверх всякой меры, а все равно к утру остывало. Тепло уходило через чердак. Так продолжалось, пока на первом этаже не открылся магазин, в котором продавалось вино и очень мало продуктов. Как раз под моей комнатой поселилась продавщица. Она тоже начала топить сверх всякой меры, и тепло ее печки шло ко мне. Я мог вообще не топить, сушил валенки очень просто - на ночь ставил их на пол возле печки, а утром обувал теплыми и сухими. Не правда ли, как удобно? А продавщица называла меня паразитом...

В Европе тогда развивались бурные события. Сперва Мюнхенское соглашение о Чехословакии, потом началась война Германии с Англией и Францией, рухнула Польша, внезапно подружились Сталин с Гитлером, три прибалтийские республики стали советскими, потом была непонятная для народа финская война. Конечно, мы разговаривали о всех тех событиях, просто нельзя их было замалчивать, откровенно радовались, что увеличилась территория нашей страны. А тогда ходили слухи, видимо, идущие от верхов, что мы собираемся осуществить давнюю мечту Российской империи - захватить проливы Босфор и Дарданеллы. Но разговаривали мы хоть и оживленно, однако старались придерживаться газетных статей.

У меня с отцом шла деятельная переписка, но мы помнили, что письма наши могут вскрываться, и далеко не все доверяли бумажным листкам. Мой отец искренне радовался успехам нашей страны во внешней политике. Время показало, что надо было не радоваться, а с тревогой вглядываться в будущее...

6.

Наконец в декабре 1939 года я получил долгожданный отпуск и поехал в Москву.

Тот отпуск мне вспоминается как сплошное веселье. Жили на Живодерке, родители Клавдии спали на единственной кровати, мы вчетвером спали на полу. И каждый вечер Клавдия и я отправлялись то в театр, то в гости.

Муж сестры Клавдии, Серафимы, Борис Александров был артистом театра Красной армии, и, естественно, мы повидали там все постановки того сезона. Очень мне понравилась пьеса А. Корнейчука "Гибель эскадры", в которой Борис - безусловно талантливый артист - играл мичмана, видели также "Укрощение строптивой" Шекспира, там Борис играл слугу. А пошли мы в театр Революции на расхваливаемую бойкими критиками пьесу Н. Погодина "Мой друг", и я потащил Клавдию домой со второго действия.

Тогда по всей Москве гремела трагедия Шекспира "Отелло" в Малом театре с Остужевым в главной роли, но билеты достать было невозможно. Я вспомнил, как благодаря Южину, еще подростком, видел там в двадцатых годах все постановки, и решился пойти к его вдове в Большой Палашовский переулок.

Мария Николаевна встретила меня очень любезно, расспрашивала о моих родителях и показала мне подлинный мемориальный музей-квартиру Южина. Вряд ли кто там бывал, там висели картины известных художников, фотографии многих знаменитостей с дарственными надписями, стояла старинная мебель. А после кончины хозяйки все эти ценности были свалены в подвале здания Малого театра, наверное, и до сих пор они там покоятся, если только не разграблены.

Мария Николаевна дала мне записку к одной кассирше. Так достал я два билета по безмерно дорогой цене в партер. И мы получили высочайшее наслаждение от поистине гениальной игры великого артиста. Нынешним зрителям и во сне такое не увидеть.

Рядом с нами сидел военачальник. Я его узнал по фотографиям. Это был прославляемый тогдашними газетами командарм Павлов, на которого полтора года спустя Сталин свалил всю вину за неудачи наших войск в первые дни войны...

Раза два-три я ездил в Дмитров к родителям. Они и Владимир с семьей переселились в новую, более просторную квартиру по улице Кропоткина (бывшую Дворянскую), тетя Саша жила напротив в прежней комнате. Владимиру жить стало лучше и веселее. И боль в коленке прошла, и заработки к нему вернулись. В издательствах и редакциях стали к нему относиться благосклоннее. Он работал в журналах "Пионер", "Мурзилка", "Краснофлотец". Очень его увлекало изобретение игр. Нередко вокруг Владимира толпились мальчишки со всей улицы, с ними он эти игры прорабатывал. Он любил ребят, и они его любили, разинув рты слушали его рассказы, раз в неделю всех их он водил в городскую баню.

Меня очень обрадовал мой отец. Он нашел занятие, которое его увлекло, и он словно помолодел. Прежнее его угнетенное состояние из-за вынужденного сидения сложа руки ушло в прошлое. Он писал воспоминания. Для кого? Для себя, для своих детей, для внуков, надеялся, что когда-нибудь ими заинтересуются историки. Он вспоминал рассказы своих родителей, свое детство, знаменитую Поливановскую гимназию, потом студенческие годы, вспоминал, как полюбил будущую жену, писал о своей трудовой деятельности...

Ныне приходится постоянно читать, что дворяне - это классовые враги, а уж предводитель дворянства в десять раз хуже. Страницы воспоминаний моего отца, посвященные его деятельности как предводителя дворянства Епифанского уезда Тульской губернии с 1897 года, являются наиболее интересными и для историка и, хочу надеяться, в далеком будущем и для рядового читателя. Да, другие предводители дворянства защищали интересы своего класса. Мой отец занимался земской деятельностью, хлопотал об открытии школ, об открытии больниц и амбулаторий, о ремонте дорог, о строительстве мостов. Он все время боролся с властями, которые постоянно ему препятствовали. Он старался не в пользу дворянства, а в пользу народа, в пользу крестьян Епифанского уезда**. Должность предводителя дворянства считалась общественной, мой отец никакого жалованья не получал, наоборот, ему приходилось порой тратить свои средства. Правительство награждало предводителей орденами. Мой отец казался властям чересчур красным, и тульский губернатор Шлиппе не утвердил его избрание на четвертый срок, что тогда расценивалось как пощечина всем епифанским либералам. И мой отец так никогда и не получил никакого, хоть самого незначительного орденочка. Он говорил: "Ну и Бог с ними!" Да вдобавок он находился под тайным надзором полиции, о чем я уже упоминал. Все это я пишу потому, что именно его предводительство и плюс княжество являлось основной причиной гонений на него самого, на его сыновей и дочерей после революции.

______________ ** У меня хранится перепечатанный экземпляр отчета моего отца о состоянии школ в Епифанском уезде на 20 страницах; только по одному этому документу видно, как плодотворна для народа была его общественная деятельность.

Как он наслаждался, работая над воспоминаниями, читал их вслух своей жене и сыну Владимиру! Они вносили поправки.

Так и я сорок лет спустя наслаждался, когда тайно писал "в стол" первую половину своих воспоминаний, не думая о редакторах, отвергающих самые красноречивые места, и я тоже читал их вслух только самым близким родным, и они тоже что-то дополняли, вносили поправки.

Дальнейшая судьба отцовых воспоминаний такова: рукопись отвезли в Талдом, где жила сестра отца тетя Эли Трубецкая. После ареста мужа, сына и двух старших дочерей она покинула место ссылки мужа - город Андижан и с четырьмя младшими детьми поехала ближе к Москве, поселилась за сто километров от столицы. Ее братья в складчину купили ей пишущую машинку, через них она получала и печатала рукописи их знакомых, получала небольшой заработок. Перепечатала она и воспоминания моего отца; вышло более шестисот страниц, но лишь в двух экземплярах, бумагу-то достали с трудом. Во время войны при обыске у нее был забран подлинник и один из перепечатанных экземпляров. Вернувшись с войны, я отдал единственный уцелевший текст машинистке... Четыре копии я переплел, получилось по два тома, я раздал сестрам, один двухтомник оставил себе. Мы предлагали в Ленинскую библиотеку, но тамошние руководители никакого интереса к рукописи не проявили. Изредка я даю читать своим знакомым оба драгоценных тома...