Костя - средний брат. И старший брат, и он, и младший скрывают о гибели отца и всё трясутся, что их разоблачат. Старший брат работает на Дальнем Востоке на изысканиях в геологической партии, о нем больше года ничего не слышно. А младший устроился конструктором в секретный институт в Москве. Когда заполнял анкету в несколько страниц, выдумал биографию отца и теперь по ночам не спит, живет в страхе.
А мать осталась в Тобольске, из дома ее выселили, она лишенка, тоже боится ареста. Костя хочет ее выписать в Апшеронскую, спрашивал моего совета. Я, конечно, сказал, что очень хорошо, пусть приезжает.
В числе сотрудников проектного отдела были два пожилых инженера Бергман и Крокос, которые держались особняком, ни с кем не разговаривали, в столовую не ходили. С ними вместе постоянно обретался молодой военный, который во время рабочего дня сидел на табуретке у двери. Никто нам не говорил, Костя и я сами догадались, что оба инженера были заключенными. За что? Да за вредительство, конечно. Оба они числились консультантами. Однажды Крокос пожелал осмотреть место на Пшехе близ станицы Ширванской, где я в свое время заснял участок под насосную станцию.
Отправились верхами - Крокос, охранник и я. Поступив на работу в "Майнефтестрой", я пользовался любыми предлогами ездить верхом и эту поездку принял с удовольствием. Крокос и я то пускались вскачь, то переходили на шаг, охранник трясся сзади. Мы разговаривали с Крокосом о том о сем; он неожиданно спросил меня, не князь ли я. Пришлось признаться, но я добавил, что в Апшеронской никто об этом меня не спрашивал и, видимо, никто о моей тайне и не подозревает. Крокос обещал никому о том не говорить.
Прискакали на место. Охранник пошел за валежником, чтобы развести костер, а Крокос и я спустились к реке. Из-за крутого склона горы охранник нас не видел. И тут Крокос неожиданно меня спросил, могу ли я сделать для него большое одолжение.
Я, разумеется, согласился. Он дал мне запечатанный конверт, но попросил опустить в почтовый ящик не в Соцгородке, а в самой Апшеронской. С тех пор для него и для Бергмана я изредка потихоньку совершал это, с точки зрения властей, преступление...
Все лето Костя и я продолжали ходить на работу или в контору, или на полевые изыскания. По вечерам он ухаживал за Люсей, я - за Тасей, изредка нас приглашали на вечеринки. Я чувствовал себя членом большого дружного коллектива, а никаким не сыном своего бедного отца, от которого время от времени получал письма. Был в "Майнефтестрое" и секретный отдел, где в комнатке с зарешеченным окном сидел один хмурый дядя, наверное, велась и тайная слежка за сотрудниками. Я не был членом профсоюза, но, боясь разоблачения, не подавал заявления. И так проживу...
Неожиданно почти одновременно и Костя, и я захворали тропической малярией. Для приезжих это был настоящий бич. В нашей конторе заболевали то одни, то другие, постоянно болела чуть ли не треть служащих. Пойдешь мимо строительства - и обязательно рядом, в кустах, лежат и трясутся в жестокой лихорадке несколько человек. Болезнь протекала так: с утра, несмотря на летний зной, одолевал жуткий озноб, все тело леденело, никакие одеяла и шубы не помогали. Часа через два озноб прекращался, охватывал сильнейший, свыше 40° жар, потом человек засыпал тяжелым сном. Утром просыпался, от слабости его качало, не хотелось есть, только пить. К вечеру он вроде выздоравливал, только голова кружилась. А на следующее утро опять охватывал потрясающий озноб, потом жар, потом сон, потом выздоровление. И так несколько дней - то болен, то здоров.
Костя и я лежали. К нам в открытые окна лезли спелые виноградные кисти - только руку протянуть. Но мы не протягивали. И мучило гнетущее настроение: все тебя забыли, никому ты не нужен, погибай, несчастный сын лишенца. И Костя и я, получив по бюллетеню, лежали, почти между собой не разговаривая.
И тут, как прекрасные феи в сказке, явились к нам Люся и Тася. Их послал начальник отдела Гурский узнать, почему мы не ходим на работу. Но нам их приход показался высшим наслаждением.
Они принесли гостинцы, фрукты, от которых, к их огорчению, мы отказались. Увидев, какой в нашей комнате царил ужасающий беспорядок, они занялись генеральной уборкой, вынесли несколько ведер накопившегося чуть не за год мусору, яростно выскоблили пол, постирали наше белье. Они приходили с гостинцами, наверное, еще раза два, а потом мы выздоровели и вновь отправились на работу.
Настало время мне призываться. Тогда допризывников разделяли на три группы. Одни, с чистым прошлым, шли в кадровую армию, других, с подмоченным социальным происхождением, зачисляли во вневойсковики - такие продолжали работать или учиться, а время от времени их призывали на месяц, на два на войсковые сборы. А третьих - сыновей лишенцев, сыновей кулаков, сыновей врагов народа - объявляли тылоополченцами и отправляли в лагеря как заключенных.
Шура Соколов был старше меня на год и как сын царского полковника попал во вневойсковики. Однако, работая на изысканиях, ни на какие сборы он не попадал. Той весной, расставаясь со мной, он меня предупредил: не слишком много рассказывай о своем прошлом, а то еще влипнешь в тылоополченцы, а надо стремиться попасть в самую выгодную категорию - во вневойсковики.
Нас, допризывников, набралось в "Майнефтестрое" человек двадцать. Мы отправились на грузовике за 50 километров в город Майкоп.
В кабину сел хмурый и таинственный начальник секретного отдела. Дорога была чудесная, всё лесом с одной горы на другую, а у меня от страха тряслись коленки.
Но напрасно я мучился. Все оказалось куда проще. Я предстал перед призывной комиссией в костюме Адама, а среди ее членов были две молодые женщины. Председатель успел задать лишь один вопрос:
- Вы где учились?
Его прервал врач и сказал:
- Давайте его сперва взвесим.
При моем росте -180 см во мне оказалось всего 55 кг весу. Вот как меня изнурила малярия!
- Ему надо подкормиться,- сказал врач.
Так я получил отсрочку от службы в армии на один год и смог благополучно вернуться на прежнее место работы...
Приехала Костина мама Екатерина Евграфовна, когда-то дебелая, как на картинах Кустодиева, купчиха, превратившаяся в измученную и дряблую лишенку.
Весь вечер она шепталась с Костей, до меня доходили обрывки ее возгласов, она рассказывала о злоключениях своих многочисленных тобольских родственников и знакомых.
Мы прожили втроем не более недели, сперва заболела малярией Екатерина Евграфовна, а вскоре вторично слегли Костя и я. На этот раз малярия трепала меня куда нещаднее, нежели при первом заболевании. Градусника у нас не было, но жар у меня поднимался несомненно выше, нежели при предыдущей малярии. И совсем не хотелось есть.
Ввели строгие правила: при малярии бюллетеней не давать. Мы отправлялись на работу через день. Чтобы хоть как-то подкрепить свои силы, мы купили две бутылки портвейна и по утрам выпивали по стопке. И все равно полтора километра от дома до конторы преодолевали с трудом, пошатываясь. А работа была срочная - требовалось подготовить план площадки под очередное строительство. Вид у нас был до того страшен, что, когда мы шли, на нас оглядывались.
Начальником строительства был Назаров - идейный большевик, из тех беззаветно преданных революции, которые и в царской ссылке побывали, и в белогвардейских застенках томились. Несколько лет спустя такие кончали свою жизнь в совсем иных застенках.
Назаров нас увидел, зазвал в свой кабинет и, задав нам два-три вопроса, приказал нас срочно направить в медицинскую комиссию. Так мы получили справки, что нуждаемся в длительном лечении, обязательно с переменой местожительства.
9.
Мы получили отпуска на месяц, нам вручили кипу солидных документов, и втроем - Костя, его мама и я, сердечно распростившись со всеми сослуживцами, в том числе с Люсей и Тасей, отправились в Белореченскую. Мой чемодан был почти пуст, но я его нес с большим трудом.
