Частые неурожаи тяжким бедствием обрушивались на эксплуатируемые народные массы. Нищие толпами бродили по стране в поисках пропитания. В одном только Париже накануне революции среди 650 тысяч жителей было около 120 тысяч бедняков, живших подаянием. Во всей Франции число нищих доходило в 1777 г. до внушительной цифры в 1200 тысяч - иными словами, один нищий приходился на каждые 20 жителей страны. Д. И. Фонвизин, посетивший Францию в эти годы, писал, что нищие встречаются там буквально на каждом шагу.
Доведенные до отчаяния французские крестьяне и городская беднота не раз выступали против угнетателей. На всем протяжении XVIII века не прекращались стихийные народные волнения, зачастую происходили "хлебные бунты"; жестокие голодовки порой охватывали большие территории. Волнения подавлялись с помощью военной силы, так что некоторые деревни превращались в дымящие пепелища. Взрывы народного гнева были направлены не только против светских, но и против церковных феодалов, которых уже все реже спасали толстые стены замков и монастырей и угрозы "небесной карой" тем, кто смеет поднимать руку на "богом установленные" порядки. Так, в 1752 г. в Руане во время волнений, вызванных вздорожанием хлеба, нападению подверглись и дома аристократов и богатые житницы монастырей. (Ф. Рокэн, "Движение общественной мысли во Франции в XVIII в."). И такие факты не были чем-то из ряда вон выходящим.
Не следует удивляться тому, что народные массы Франции (в подавляющем большинстве это были верующие люди) питали глубокую ненависть ко многим высокопоставленным "духовным пастырям", стяжавшим немалые земные богатства. Эти массы, прежде всего крестьянство, испытывали на каждом шагу гнет католической церкви, которая в предреволюционной Франции была верным оплотом королевской власти и аристократии. Церкви принадлежала пятая часть земельных богатств в стране. Дворяне занимали доходные места епископов, архиепископов, аббатов, каждый из которых имел в среднем более 100 тысяч ливров годового дохода. Десятую часть всех добываемых продуктов крестьяне обязаны были отдавать церкви натурой или в форме денежного оброка. Это был один из самых разорительных налогов. С помощью "десятины" церковь выколачивала до 125 миллионов ливров в год; общая же годовая сумма ее доходов составляла до 350 миллионов ливров. При всех своих громадных доходах церковь подобно дворянству была освобождена от обязательных налогов и ограничивалась тем, что изредка вносила в казну "добровольный дар" сколько хотела, причем в последние предреволюционные годы она тратила на это часть правительственных субсидий, которые вымогала для себя "на бедность".
Сильная в экономическом и политическом отношениях католическая церковь была в дореволюционной Франции основным носителем и пропагандистом феодальной идеологии. Именем бога она оправдывала господство дворян и духовенства, сословный строй, королевскую власть, освящала бесправие и нищету народа, самые изощренные фермы феодальной эксплуатации - все порядки, тормозившие движение страны к новым, более прогрессивным общественным отношениям. Почти стопятидесятитысячная армия белого и черного духовенства, сосредоточенная в многочисленных приходах и 983 монастырях, изо дня в день отравляла сознание тружеников призывами покоряться угнетателям. Именем бога церковь заставляла паству неукоснительно платить установленные властями налоги. В 1777 г. путешествовавший Д. И. Фонвизин сообщал в письме на родину из Монлелье, что в местной соборной церкви "пет был благодарный молебен всевышнему за сохранение в жителях единодушия к добровольному платежу того, что в противном случае взяли бы с них насильно". (Д. И. Фонвизин, "Избранные сочинения и письма").
Насквозь проникнутая духом обскурантизма и нетерпимости официальная церковь всячески разжигала религиозный фанатизм, преследовала инаковерующих, свирепо пресекала даже малейшие проявления вольнодумства, а тем более - атеизма. Она стремилась уничтожить всякое свободное печатное слово, направленное против светского и духовного деспотизма и против религиозного мракобесия. В ее руках или под ее контролем находились все школы и университеты. Распространяя враждебное науке религиозное мировоззрение, церковь препятствовала развитию научной мысли, прогрессу науки и техники, в котором была так заинтересована революционная в то время французская буржуазия. Церковь в дореволюционной Франции была, как везде и всегда в предшествовавшие столетия западноевропейской истории, "наиболее общим синтезом и наиболее общей санкцией существующего феодального строя". Окружая этот строй, как писал Энгельс, "священным сиянием божественной благодати", церковь была, таким образом, главной силой, стремившейся увековечить "старый порядок". "Прежде чем вступить в борьбу со светским феодализмом в каждой стране в отдельности,- писал Энгельс,- необходимо было разрушить эту его центральную, священную организацию". Необходимо было, следовательно, самым радикальным образом подорвать влияние религиозной идеологии, которая служила господствующим сословиям средством сохранения их власти. В области философской эту задачу идейного разоружения "старого порядка" наиболее последовательно выполнили французские материалисты XVIII века; воинствующие атеисты, они сумели своей острой критикой нанести по религии и церкви удары поистине сокрушительной силы.
Таковы были в самых общих чертах социальные предпосылки того "штурма неба", который предприняли и с громадным для того времени успехом вели просветители из круга Гольбаха и Дидро. Как и всякое другое явление в сфере умственной жизни, их атеизм имел свои идейные предпосылки, прежде всего в творчестве вольнодумцев французского Возрождения - Франсуа Рабле, Бонавентюра Деперье, Мишеля Монтеля и казненного инквизицией Этьена Доле.
В знаменитом романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" Рабле дал глубокое критическое изображение феодального общества, с оружием сатиры обрушился на религиозно-схоластические воззрения, создавал идеал нового человека, преодолевающего тесные рамки церковной и феодальной ограниченности и на каждом шагу обнаруживающего свое превосходство в столкновении с мрачными силами средневековья. Правда, в творении Рабле мы находим лишь отдельные нападки на библейские легенды и на христианскую догматику; зато аллегорический "Кимвал мира" его идейного единомышленника Деперье был уже прямым приговором над христианской религией, от которой может ожидать пользу только "самое глупое и несчастное существо в мире". Что же касается лионского издателя-гуманиста Доле, то это был поистине "рыцарь свободомыслия", безбоязненный обличитель церковного обскурантизма, не таивший своего убеждения в ложности догмата бессмертия души. Наряду с другими французскими типографами XVI века Доле издал немало запрещенных вольнодумных книг, в том числе, вероятно, и особенно ненавистную церкви старинную книгу "О трех обманщиках". По-видимому, именно во Франции она подверглась тогда настолько радикальной атеистической переработке, что читатели уже находили в ней прямое отрицание бытия бога. Овеянные духом скепсиса последние части романа Рабле были как бы предвестием "Опытов" (1580) Монтеня, этого, по выражению Ламеттри, "очаровательного эпикурейца", чей обычный вопрос "что я знаю?" ("que saisje?"), когда он относился к религии, означал сомнение во всех ее "истинах". Вместе с тем Монтень нисколько не сомневался в справедливости того атеистического положения, что "наша великая и могущественная мать-природа" есть единственный "приятный, и столь приятный, сколь благоразумный и верный, путеводитель".
Атеистически направленный философский скептицизм Монтеня не доходил, однако, до открытого атеизма. Тем не менее в эпоху жестоких гонений на свободную от церковной опеки мысль скептицизм был удобной формой критики религии и церкви. Недаром вслед за Монтенем им охотно пользовались передовые французские мыслители и в последующем, XVII веке - Ламот Левайе, Сент-Эвремон и Пьер Бейль, на которого нередко ссылались Гольбах и другие энциклопедисты.
