...И, прокручивая все это десятки раз в своей голове, Валленберг улавливал скрытую иронию во фразе полковника: "История - штука капризная, ее переписывают". Не о нем, Валленберге, будут сочинять книги и слагать песни. Кому-то он мешал в Швеции. В тревожное для страны время порешили услать из Стокгольма возможного соперника династии Бернадотов. Мало ли чего? И поручили ему заведомо невыполнимую миссию. Не справится? Тем лучше. Справится? Значит, себя скомпрометирует. А в герои возведут более подходящую кандидатуру, с незапятнанной репутацией.

Несправедливо. Что именно? Ведь вся его заслуга - по большому счету - лишь в том, что он смог нейтрализовать Эйхмана. Для этого Валленбергу пришлось вернуться в свое прошлое, перевоплотиться. Такое с ним случалось в его предыдущих жизнях, предыдущих миссиях, которые были и потруднее. Правда, он заметил, что после таких путешествий в прошлое почему-то вскоре его жизнь обрывалась. Как правило, весьма жестоким образом: удар по затылку, падение за борт в море, какое-то лекарство, оказавшееся ядом... Жизнь обрывалась мгновенно. А сейчас он умирал медленно, в мучениях, элементарная физиология не функционировала (что вызывало насмешливый оскал лубянских надзирателей, а Валленберг испытывал дополнительное унижение), и вот это было несправедливо, не по правилам.

Странно, конечно, взывать к справедливости и говорить о правилах человеку, которому будет дарована другая жизнь. Но он никогда не знал, начнется ли она или это все, final. К тому же понимание, кто он, отчетливые картины прошлых жизней приходили к нему перед брутальным концом. До этого он жил как нормальный человек, ou presque... Скажем, как нормальный человек, которого посещают ненормальные видения, хочешь - им верь, хочешь - нет...

Так вот, перед тем как перевоплотиться в короля Карла Четырнадцатого, Валленберг подумал, что, наверно, довольно быстро с ним, Валленбергом, произойдет нечто трагическое.

Предчувствие.

Однако (и тут он готов поклясться всем богам!) он ни секунды не сомневался, что он должен это сделать. Поиски правильных решений были его профессией, собственно, за это его и держали в Системе. А поступок - не подвиг, поступок! - он совершил, когда принял это решение без колебаний.

* * *

После последнего допроса его не трогали. И морфий кололи регулярно. Полковник замолвил словечко? И Валленберг надеялся, что раз уже все сказано и выяснено, его оставят в покое, то есть отпустят на вечный покой. В конце концов, с него хватит.

Но когда вдруг вокруг него засуетились, помыли, постригли, побрили, переодели, напичкали таблетками, а в машине вкололи двойную дозу, Валленберг понял, что его везут на главный разговор.

...Круглые настенные часы над бюро секретаря показывали десять. Десять вечера. Секретарь, издалека похожий на сороку, в черном костюме и белой рубашке, созерцал какие-то бумаги. Ничто не нарушило тишины огромной приемной. Два офицера, сопровождавшие Валленберга, сидели неподвижно, не прислоняясь к спинке стула. Валленберг смотрел на массивную, обитую черной кожей дверь, около которой примостилось секретарское бюро, и думал, что в стране, где допрашивают по ночам, естественно, и работают до позднего вечера, и сейчас там, за черной массивной дверью, вершатся дела государственной важности.

Черная дверь приоткрылась, обнажая за собой вторую дверь, из светлого дерева. Выплыла высокая блондинка в ярко-рыжей лисьей накидке и красной юбке в обтяжку до колен. Настоящая русская красавица с полными ногами и широким задом. Гордо откинув голову и не удостоив взглядом ни секретаря, ни офицеров, почтительно привставших, она процокала каблучками по паркету через всю приемную в коридор, и дверь за ней бесшумно затворилась. Но в воздухе повис дразнящий аромат духов, напомнивший Валленбергу, что существует иная жизнь, увы, ему недоступная.

Секретарь поднял телефонную трубку, сказал: "Так точно" - и жестом пригласил их в кабинет. В кабинете, большем, чем приемная, офицеры подкатили Валленберга к длинному столу и осторожно пересадили с кресла на стул. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, перпендикулярно примыкал к столу из темного полированного дерева, образуя с ним букву Т, и на вершине буквы Т, под портретом Сталина, восседал другой живой портрет - хозяина кабинета, лысый, в пенсне. Повинуясь знакам хозяина (ни слова не было произнесено!), офицеры, пятясь, выскользнули из кабинета. Двойные двери закрылись. Лысый в пенсне, в двубортном штатском костюме, обошел свой стол и сел напротив Валленберга. Валленберга поразило, что в глазах под пенсне плясали веселые чертики.

- Ну, узнали? - заговорщицким тоном спросил Берия.

- Вас? Конечно, Лаврентий Павлович.

Стекла пенсне блеснули холодом.

- Откуда вам известно мое имя-отчество?

- Я учил имена всех членов советского Политбюро.

- Проверим - Молотов?

- Вячеслав Михайлович.

- Маленков?

- Георгий Максимильянович.

- Ворошилов?

- Климентий Ефремович.

- Ошибочка, - обрадовался Берия. - Не Климентий, Климент. Произношение неплохое. Вот как надо шпионов готовить. А докладывали, у вас нелады с русским языком. Но я о другом. Ее узнали? Ну как же, самая знаменитая наша киноактриса?

Он назвал фамилию, которая Валленбергу ничего не говорила.

По тонким губам Берии промелькнула гримаса, как будто он обиделся:

- Конечно, нашим фильмам вы предпочитали французские комедии и венские оперетты. Советское искусство в Европе считают второсортным. - И опять глаза под пенсне вспыхнули. - Но знаете, граф, когда еще десять минут назад она стояла раком вон на том диване, это, поверьте мне, было ослепительное зрелище.

Берия мечтательно вздохнул, а потом, буквально в две секунды, приобрел портретный облик: холодного, умного, волевого человека.

- Небось спрашиваете себя, с чего бы член Политбюро так разоткровенничался перед иностранным зеком? В отличие от вас, граф, нам, советским людям, жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Вы понимаете, к чему я веду?

Валленберг не понимал. Пока не понимал. Но уже мелькнула догадка. А Берия продолжал неторопливо, словно читал речь, явно подражая портрету, висящему в кабинете.

- К вопросу о мучениях и болях. Вам выбили зубы? Виновный наказан. Следователь нарушил рамки социалистической законности. Вам надо было писать жалобу министру. Товарищ Абакумов очень отзывчивый человек. Просто он не сразу разобрался, кто вы. Накладка. С кем не бывает? Ведь вставили новые? Улыбнитесь. Граф, быстро улыбнуться! Какая красотища! Фарфоровые? Прослужат долго. У нас замечательные врачи.

Абзац. В речах Вождя, которые печатали советские газеты, после каждого абзаца следовала ремарка: бурные продолжительные аплодисменты. Берия как будто удивился отсутствию энтузиазма. Вздохнул. Вытащил из кармана сложенный вчетверо листок. Развернул его, положил на стол.

- К вопросу о врачах. Смотрите. Медицинское заключение о вашей смерти. Подписи, печати, все оформлено чин чинарем. Вы умерли сегодня в пять часов пополудни от воспаления легких. Когда-нибудь эту справку историки раскопают в архивах. А вот до вашей могилы никто не докопается. Вас похоронят завтра. Где? Увольте, государственная тайна. Умереть от чахотки для вас - дело плевое. Если я правильно понял, главное, чтоб вас не расстреляли и не рубили голову? Я правильно понял?

Абзац. От публики требовалось встать и аплодировать. И Валленберг почувствовал, как торжествует этот сильный и здоровый человек, демонстрируя немощному собеседнику полноту своей власти во всех ее проявлениях, свой звездный час. И еще Валленберг почувствовал, что сам попал в его силовое поле, и тот держит его, как магнит держит гвоздь. Припомнилось: однажды было нечто подобное, такое же ощущение силового поля, когда Император принимал полковника Готара в немецком замке.

- У меня на вас подробное досье, - продолжал Берия. - Чекистам, граф, все известно. У нас длинные руки и длинные уши. Итак, граф, шведского дипломата Валленберга больше не существует. Его больше нет в природе, понимаете? Но кем вы станете через несколько лет, я не знаю. Сейчас не знаю. Потом мы вас обязательно найдем. Будете под колпаком.