...Легко клясться. Права, как всегда. Ведь двести лет мудрая Система меня баловала (спасибо, господа начальники!): мне не довелось увидеть ни одну из своих любовниц в доме. В моей памяти они остались навечно молодыми.
Разрази меня гром! Опять не помню, как ее звали. И ко мне она не имела никакого отношения. Назовем ее миссис N. Там был любовный треугольник. Миссис N, он и ее соперница. Он ушел от миссис N к сопернице, потом вернулся, стоял на пороге ее дома под дождем, его шатало (не то от горя, не то от виски), соперница прибежала, пыталась увести, он ее отталкивал и просил, умолял миссис N, ну и все такое прочее. Я оказался случайным свидетелем этой сцены. И вот победный блик в глазах миссис N я запомнил. Она стоит в освещенном проеме двери, и эти двое под дождем возятся на ступеньках, жалкие, мокрые... Апогей торжества! Через пять лет я встретил миссис N и еле узнал. Ее стало в четыре раза больше. Слоновья болезнь. И вскоре она умерла. Трагическая судьба. Но может, для нее главным в ее жизни остались те победные мгновения?
К чему это я? К тому, что, пораскинув мозгами, решил: Дженни я бы любил, что бы с ней ни случилось, и через сорок лет.
Теперь надо поймать ее где-нибудь на перекрестке, когда она, заложив головокружительный вираж типа "Покрышкин в воздухе", обгоняет "ленд-ровер" и "кадиллак"! когда она везет триста тысяч наличными и чеками в банк; когда она, выпросив полчаса из рабочего времени, несется в лабораторию чистить репу доктору Хофферу; когда на красных светофорах она просматривает в машине свой готовый отчет для адмирала Якимуры; когда у нее деловой ленч с клиентом, после чего она летит на конференцию в Сиэтл; когда темно-зеленый костюм на Диккенс-стрит от нетерпения сучит ногами и перезаряжает ревниво винчестер, а она спешит на тайную свиданку с неопознанным (неопознанными?) объектом - так вот, на полпути, на взлете, при посадке, перехватить мою девочку и сообщить ей эту важную новость.
Думаю, Дженни чрезвычайно обрадуется.
* * *
Женщины меняются очень быстро. Какие пять лет! Прошел всего лишь год с хвостиком. У нее были глаза рубаки-гусара, которые загорались в моем присутствии. Наверно, не только в моем. Дженни говорила: Зинка берет мужиков тем, что делает вид, будто через пять минут даст даром под амбаром. Тем не менее я запомнил, как она смотрела на меня и повторяла: "Дженни вас бросит, профессор".
...Мне открыла дверь женщина без возраста. Точнее, молчаливая дама строгого воспитания, которая в долю секунды заставила меня понять (как это они умеют сыграть лицом?), что ей будет крайне неприятно, если я по старой привычке поцелую ее в щеку.
И далее она сидела рядом с Саней или стояла за его спиной (а Саня с кресла даже не приподнялся), всем своим видом показывая, что ее внимание обращено только на Саню и меня терпят лишь потому, что он, ее повелитель, изволит со мной разговаривать. Добропорядочная, преданная, послушная жена, у которой никогда в жизни (никогда!) не было никаких глупостей.
Я наблюдал эту метаморфозу и восхищался. Как здорово и в какой короткий срок он ее так вышколил? Что значит попала в крепкие руки. А ты - каша манная, она бы тебя размазывала по тарелке. И я вспомнил слова Сани: "Вы, Антон Валентинович, разучились общаться с дамочками. Вы просто забыли, что бывает с бабой, когда она получает седьмую палку в ночь". М-да, недостижимые для меня высоты...
Беседа наша шла почему-то напряженно. Видимо, до сих пор Саня не простил мне, что тогда, в гостинице, я упустил Кабана. И чтоб как-то разрядить обстановку, я хотел в шутливой форме повторить Сане его теорию "седьмой палки", дескать, воочию убеждаюсь, что ты оказался прав, но не успел, и хорошо, что не успел, ибо заметил: Саня сидит в кресле на колесиках, а Зина тихонько это кресло двигает.
Тогда понятен и его холодный тон по телефону, и почему Саня сразу предупредил, что не сможет меня ни привезти, ни отвезти. То есть Саня деликатно намекнул: на него больше нельзя рассчитывать - а я, погруженный в свои проблемы, не просек и приперся. И взгляд, полный ненависти, что иногда прорезался и сильно меня озадачивал (за какие это мои грехи?), предназначался не мне персонально, а всему человечеству, беззаботно прыгающему и бегающему на двух ногах. Я знаю этот взгляд - так смотрят люди, которых неизлечимая болезнь застала врасплох и которые пока еще с ней не смирились.
Что с ним произошло? Что случилось? Вот тут мне хватило такта промолчать. Саня принадлежал к той редкой породе мужчин, у которых такие вещи не спрашивают.
Саня заметил, что я заметил колесики под креслом.
- Антон Валентинович, каждый день, лежа на спине, я поднимаю пятидесятикилограммовую штангу. Я делаю все процедуры. В конце концов я встану на ноги.
- Он встанет на ноги, - эхом повторила Зина. По ее голосу я догадался, что она абсолютно в это не верит.
При упоминании Сережиного имени Саня встрепенулся, подался вперед ко мне. Я начал рассказывать о событиях в Париже, о пополнении семейства парнокопытных. Точнее, я не рассказывал, а докладывал, как докладывали в Афгане взводные ротным, а ротные комбату. Саня, как и любой солдат, возвращаясь с боевых операций, не раз присутствовал на таких докладах. Только теперь ему отводилась роль и ротного и комбата. И Саня принял эту роль. Может, посчитал, что после того, как я провалил дело с Кабаном, ему самому сподручнее взять бразды правления. Может, и видел, что я устраиваю театр, но уж слишком был велик соблазн вылезти, хотя бы мысленно, из инвалидного кресла и ощутить себя, хотя бы мысленно, на коне. Думал ли он о впечатлительных зрителях? Не знаю и знать не хочу. Моей же целью было дать понять зрителям, вернее, одной-единственной зрительнице, что Саня не просто приложение к инвалидному креслу, нет, он остается участником сложной интриги, действующим лицом, а может, и руководителем многоступенчатой разветвленной операции, суть которой ей, зрительнице, не совсем понятна, да это для ее же блага - есть вещи, куда женскому полу лучше не соваться.
Для пущей важности я начертил на листке бумаги несколько схем типа "поезд (субъект) выходит из пункта А в пункт Б, через Г и Д", и Саня деловито их просмотрел, ибо помнил, что ротный и комбат при докладах всегда глядели на карту.
- Пидоры гнойные ваши французы, Антон Валентинович, - сказал Саня, закрыли, суки, дело.
"Недотягивает Санек до ротного и комбата, - подумал я прежде, чем ответить - те небось употребляли только ненормативную лексику".
- А русские, Саня, его никогда и не открывали.
- А мы? - спросил Саня.
Посторонним зрителям и слушателям, присутствующим в комнате в качестве мебели, могло показаться, что под многозначительным "мы" подразумевался как минимум десант в две-три роты, однако присутствующие в качестве мебели находились за креслом, а Саня смотрел на меня, и в его глазах опять прочитывалась ненависть: ко мне, ко всему миру и, в первую очередь, к себе самому, прикованному к креслу, то есть выбитому из игры, то есть вынужденному не действовать, а играть комедию перед зрителями и слушателями, присутствующими в качестве мебели, но явно уже заимевшими над Саней некоторую власть.
- Мы, - ответил я по-военному, - мы выбираем другой путь. Ты же знаешь, Саня, что в нашей профессии существует две методики. - (И пусть Зинка думает, подумал я, что Саня птица высокого полета, что работа в автомастерской служила лишь прикрытием. Пусть поверит в это или повесится!) - Следуя одной, надо гоняться за объектом по белу свету. Следуя другой методике, надо соорудить лакомую приманку, которую субъект решит обязательно схавать.
И я рассказал в общих чертах про Калифорнийский фонд. Филантропическое мероприятие. Широкие международные связи. Громкая трибуна для пропаганды русской культуры. Удобная "крыша" для отмывания наворованных русских денег. Ты представляешь себе, Саня, какая пестрая клиентура туда попрется? Опыт меня научил не верить в благотворительность спецслужб. Зачем они это затевают, они мне не сообщили. И я не страдаю любопытством. У них свои цели, у меня свои.
