На самом интересном месте моей мысли дверь ванной распахнулась и вышел О. Фролов. Он был голый, с него лилась вода, лицо его было красным, волосы взъерошены. Он плакал, он весь трясся, он, согнутый и сочащийся, двинулся ко мне. Грязным пакетом с облупившейся картинкой, изображающей группу пидоров, баб и негров, довольных как от ганджи, а раскуривающих всего-навсего какой-то «Кент», он сжимал одной рукой вторую руку.
Не могу, — простонал он и, закрывая лицо ладонями, зарыдал. Пакет полетел на пол, пролив целую пригоршню крови. Кровь, как акварель по воде, расплывалась по его белому телу, его сильно трясло, глаза были кроваво-красными.
…Даже этого не могу сделать, — он выставил левую руку: на запястье три разреза, красных, мягких как та же свежая мягкая акварельная краска, сочащихся.
Он вдруг как-то взбрыкнул и сорвался с места. Побежал в комнату, поскользнувшись, упал в коридоре. Я за ним — обнаружил его уже завернувшимся в постель, трясущимся в судорогах, плачущим, заворачивающим руку, укачивающим её как ребёнка. Он вскочил и понёсся опять в кухню. Весь пол был в красных каплях и мазках, и даже стены.
Я не могу, Алёша, не могу! Блять, что же делать теперь?! — я не могу! не могу! не могу! — Он опять захлебнулся рыданиями, закрываясь от меня ладонями.
Что же ты, Саша… — я сам не знал что делать, как быть и в первый раз видел его слёзы, — ну, ничего… — я взял его за плечо, посадил на свой стул, сам метнулся в ванную. Тут я остолбенел: вода была мутно-красной, до краёв, всё вокруг — стены, раковина, зеркало — было забрызгано, вымазано густой, тёмной кровью, на полу были неразведённые акварельные лужи и — бритва. Я поднял её — старая, ржавая, из чёрного материала, на одной стороне на ней словно расплавленный пластилин… Она лежала всегда под банкой с зубными щётками, и я даже не мог вообразить, что ей можно…
Сколько же крови, тупо думал я, глядя на обнажённую лампочку под потолком ванной. Еле оторвался, схватил полотенце. Потерял, потеря крови, от потери крови — неслось у меня в голове.
Я не смог, не смог, Алёша! — сказал он (проскрежетал зубами) и опять залился слезами и всхлипами, но казалось, что он удыхает от смеха.
Я грубо отнял левую его руку от лица, окружил полотенцем, завязал и что есть силы затянул, а потом ещё узел. Попробовал — не то что он, а я сам обеими руками не развяжу.
Я лежал, лежал, Алёша… посмотрел — а там белое что-то, я подумал: кость… и вода вся красная… если б не было воды…
Лицо его дёргалось и искажалось, он весь трясся и заламывал руки в судорожных, истерических порывах.
На, покури, — я сунул ему в рот сигаретку «Примы», поджёг, но она вскоре упала, и он не придал этому никакого значения.
Пойду к Репе, вызову «скорую», а ты сиди, одень трусы.
Не надо…
Через десять минут я буду тут. Не бойся. — Я взял с пола «Приму», она была мокрая, я взял другую из пачки и побежал вниз по лестнице.
Cамое, самое, — бежал я по ступенькам, — ужасное, у-жасное в смерти, в смерти то (поворот), что она… что она… что человек предо-ставлен самому, самому себе!.. А кто же это? (остановился внизу, завязывая наконец-то шнурки) — Лолита! — заорал я и выскочил вон, хлобыстн навесу ув дверью.
Выпили чаю с коньяком.
Блин, я опять ссать хочу.
Ну иди, только потихоньку, не сшибай ничего, пожалуйста-а (зевнула)… я приготовлю нам коктейльчик и спать… спа-ать что-о-то хо-очется…
Вернулась.
Ща я сбегаю покакать, потом хлопнем.
Оставшись одна, Света невольно залезла пальчиками в шортики — трусики она не надела. На стене — картинки девочек, увеличенные Ксюхойт с иностранного журнала по психологии, какого-то фотографа-психа с фамилией на Х. Ещё она показывала тоже свои поделки — перерисованные картинки из японских мультиков, где стройненьких белокурых девашек, в миниюбочках и со спущенными белыми трусиками, натуралистично пронзают — во все щели! — ненатурально большие члены… Это она хотела повесить, но из-за родителей не стала!..
Вот и я (едва успела выдернуть ручки!). Бери стаканчик. Тут их три.
Что это?
Отрава. Убийственная смесь, открытая моим папой после того, как он побывал в Африке.
Раньше ты что-то не предлагала.
Ждала случая! Пить надо быстро — одним глотком, один за одним. Сначала немного текилы, соль и лимон — класс, потом вот это — во рту остаётся аромат амаретто, орехов, заедаешь сразу вот этим — фейхоа, ты думаешь, что это высшее блаженство и тут ты пьёшь № 3 — это абсент и леденец (один на двоих правда) из каких-то супертрав…
Они опрокинули всю батарею, немного закашлявшись. Ксю, облизывая леденец, подошла к двери и заперла её изнутри. Светка развалилась в кресле, испытывая лёгкое головокружение.
Раздевайся что ли, — зевнула Ксю, — а, на ещё леденец-то сосни, как он тебе?
Впечатляет.
Вставляет, ты хочешь сказать. Раздевайся, ложись…
Да у меня какой наряд.
Будешь в гольфах спать?
Я в шортах буду — трусиков у меня нет.
Что за новая мода! Насмотрелась эротической хуйни?!
Порнографической — как ты!
Ксю опустилась на колени у кресла.
Давай я помогу тебе снять гольфы.
Она уже ласково скатывала один, поглаживая икры. Светка вся тряслась.
Не надо, Ксю, это чушь…
Ксю резко встала, всхлипывая, закрывая ладонями лицо, отошла в тень.
Подумаешь! Я могу смириться с тем, что меня никто не любит. Никто. Такую меня. Я не знаю… Я не могу смириться с тем, что меня никто не любит… Вот если бы жить крайне долго, было бы наплевать — уж за такой-то срок кто-нибудь да полюбит… Всё будет… даже надоест… А мне осталось… Мне нельзя…
Но я же твоя подруга и я тебя люблю, — проговорила расчувствованная тоже Светка.
Ксюха быстро переместилась опять к креслу, в мгновение ока навалившись на подругу, пытаясь её поцеловать в губы, причём одна рука мастерски уже оказалась под шортами. Светка высвободилась, отворачиваясь и даже треснув её по щеке или по груди. Ксю вновь ретировалась в тень. Светка старалась как можно незаметнее сплюнуть, вытирала губы рукавчиком майки.
Плюёшся! Не хочешь меня знать, а говоришь: люблю.
Хочу общаться, а не целоваться.
— Язык, Светочка-семицветочка, как сказал дедушка Ленин, — важнейшее средство человеческого общения. Самое близкое общение — соприкосновение языками…
Светка засмеялась.
Ей смешно! да я сдохну, ебать! Я подыхаю как наркоман! — в лице её появилось что-то зверское, и Света заметила это.
Ксю, успокойся… Ты моя лучшая подруга, я знаю тебя с детства, хоть и сошлись мы как взрослые девочки недавно — у нас ведь всё общее, секретов нет… Что с тобой, расскажи мне. Мне очень тебя жалко… С тобой ведь что-то не то…
Ладно, — обречёно произнесла Ксюха, прячась в тень и даже отворачиваясь, — тогда… трахни меня в жопу… если не хочешь любить… просто трахни… мне только этого и надо.
— Ну вот — опять!
— Вот ведь какие персонажи! — шёпотом выкрикивал я набегу, всё яростнее и яростнее, а потом забыл про что. До Репы всего метров 200, потом по лестнице — 7-й этаж, но есть ведь лифт и, возможно, работает. Почему-то совсем темно, даже зябко, и заколол бок. Кажется, что это не тот подъезд! — измена как по обкурке, бешено колотится сердце. Остановка, шаг, другой, опять бег! Лестница, лестница, а ведь есть лифт! Воняет блевотиной и гнилым мусором, всякая гадость под ногами.
Перед дверью Репы почувствовал себя дурацки. Но ведь я не знаю, как режут вены! Знаю, Сенеке с его женой император приказал отвориь вены — а он решил долго не развлекать публику, собравшуюся на эту отвратительную казнь, и порезал артерии в паху, после чего, как выражаются врачи, благополучно скончался… Теперь буду знать… Звоню.
Дыхание, дыхание. Звоню, звоню… Долго, долго. Закопошились.
Кто там? — спрашивает мать изнутри.
Это я… А. Шепелёв.
Что случилось?
Мне нужен Алексей.
