…В темноте есть светящиеся окна и тёмные двери в тёмных подъездах, и теоретически я могу зайти и узнать, что там делают: пьют самогон или трахаются (возможно, бранное слово, если слово не употреблено в своём прямом значениии) при свете… И там тысячи уть-утей и десятки О. Фроловых!!! — я не верю в это… А если взять в так называемой Москвии или по всей Европейской части — там ведь такая же собачая полночь… Кстати, сколько, интересно, времени сейчас…
Шёл я быстро, порывисто, навстречу ветру, даже дрожал, по лестнице я уже бежал. О. Ф., конечно, встретил меня полной противоположностью…
«Статистически», — обычно говорит он, раздеваясь до трусов и заваливаясь на кровать под одеяло. На самом деле это означает «статически» или «стационарно» — и теперь он не встанет дня четыре, а если его не теребить, то наверно не встал бы вообще. Он называет себя «добрая панда» и вполне соответствует этому наименованию. Он заготовляет себе пачек пять «Примы», банку-пепельницу, бумагу и карандаш, штук десять всевозможных книг или журналов и бокал с чифиром — он встает только помочиться и налить новый чай. Можно сказать, что сие есть его основное состояние (когда трезвый) — больше ему ничего не надо, разве только телевизор для более облегчённого «лупления», чем рассеянное, попеременное чтение нескольких разноразрядных текстов — от классиков мировой литературы, известных, исчерканных и истёртых, и незвестных, девственно-неоткрытых, с пыльными корешками и со слепленными страницами, широчайше изданных как бы в пику здравому смыслу, до советов юным читателям, которые были юными, когда сам он ещё не родился, и продукции местного союза писателей. Как уже упоминалось, курит он исключительно «Приму» — по сигарете через каждые пять минут, чифирит тоже беспрерывно, то есть за один приём выпивает бокалов пять крепкого чаю, а часа через полтора повторяет. Из-за такой невоздержанности бывают у него приступы нездоровья: «Окифирело мне», — говорит он раскрасневшись, или, наоборот, бледный — «Опять перекурил». Невинные, по словам Зощенко, наркотики, но в таких чудовищных дозах они свалят даже лошадь, выдержать может только маргинал-литератор, стимулирующий (или даже можно сказать, симулирующий) свои жизнь и творчество, — сосуды его слабого сильного мозга то чудовищно расширяются, то крайне сужаются, давление то резко подскакивает, то чудовищно падает, сердце то летит галопом, то почти пропадает совсем, а то и всё вперемежку…
Но сейчас он встречал меня возбуждённо — он не лежал, а выскочил из кухни (дверь кухонная была закрыта, отметил я, — давно я твердил ему об этом, ведь дым столбом!). Красный, дрожащий, курящий и жадно прихлёбывающий чай, он протянул мне листок: «Алёша, я гениален!» Я стал ездить глазами по его каракулям — трёхэтажным кривым строчкам, написанным бледно-оранжевой и бледно-голубой пастой (мать купила ему выделять по учёбе), — конечно, нон-синтаксический О. Фролов — «замысловато», как говорит сам автор.
Ну что?!
Да.
Бп! (он выплюнул чай) Ты всегда очень конструктивно критикуешь, Олёша — этого у тебя не замять… Когда, помнишь, тебя спросил что такое «эдвайзари» (надпись на кассетах), а ты очень предикативно ответил «Да», я просто ох…у… — он запнулся и чихнул.
…охнул, — подсказал я.
Он, видимо, кардинально «охнул» ещё раз, вытолкнув довольно много «кефира», а также принялся охать уже от смеха.
Я, Саша, хорошо воссоздаю по горе окурков и рукописей на столе, — я заходил в зону задымления на кухне, — а также по тому, что отсутствует (я заглянул в заварочный чайничек) чай в Володеньке, что ты, сынок, провёл три часа, дьве рыбе и пенть хлебе преломив, блепоуси телонес унд телёночик ет контра баранчик ебанутенький на нозе, ибо…
Понятно. — Он был уже брезглив и обижен, а посему прагматичен. — Пойдём вовне, пивца унасосим, за твой счёт.
За мой?!
То мы пили за твой, а теперь за твой.
Я, так сказать, есть хочу.
А когда ты не хотел, вспомни! (Это правда: всегда хотел и хочу.) Алёша, сынку, пойдём ужо вовне, не могу тут сидеть!
Я было хотел куда-то шагнуть, но не смог — он уж поставил чай на пол у моих ног, примостил на ручку бокала сигарету, сам опустился на колени, целует мне тапки, приговаривая «недостоин», «пойдём от змия» и «давай я сожру спичечный коробок или какую-нибудь тряпку, а ты мне купишь пиву, причём литор».
Я сказал, что сам бы лучше съел что-нибудь хоть чуть помягче коробка, а пиво, конечно, и так куплю, и мы пошли в ларёк через дорогу («Сыночек, как мы озолотили этот ларёчек! За твой счёт построен!» — говорит Санич, любуясь на отстроенный недавно на его месте павильон). Я дал денег, а сам пошёл на лавочку за этим ларьком (в сторону Эмпайр Репобилдинга).
Они добрались.
Давай открою, — предложила Светка, — а то ты стала совсем беспомощной…
Ксюха разыскала в своих широчайших штанах ключик и вручила его подруге.
Меня бы сейчас кто-нибудь в ванну отнёс, помыл, помассажировал…
Ну!
Не бойся — воды нет всё равно, ублюдский у нас район.
Нет, я бы с радостью, если, конечно, ты бросишь свои сапфические замашки… К тому же совсем поздно — мне давно надо домой. Ну вот, прошу, пани!
У меня может ночуешь?
Нет, не могу. А предки-то дома?
Дома, но они спят уже, а мы в спальне запрёмся — даже похмелимся или чай там, кофе — у меня чайник сейчас японский стоит…
Заманчиво, но надо показаться мамочке; хоть и будить (всё равно проснётся, как ни крадись!), а то совсем — тот раз ещё мне разнос устроила… Пойду…
Иди! — там темно и холодно, а со мной тепло и весело!
Светка на мгновенье заколебалась — надо было чмокнуть в щёку или в губы и уйти. Было как-то неловко, немножко страшно, и ещё она почувствовала что-то иное…
А спать где, с тобой что ли?
Н-нуу… чё, кровать полт… полутра… полундра!.. лохудра!.. Пойдём! — схватила за руку и тянет, сильная Ксю, правда хоть «полундра!» кричи! SOS in your ass!
Ну нет уж, спасибочки, — вырвалась, быстренько посылает воздушный поцелуй (вот и решение!), — спокойной ночи, Ксю! не балуйся, не блюй, не блядствуй в одиночку.
Что тремоур, Олёша?
Юмор! Знаете, collega, природа этих сокращений не столько соматическая, сколько латентная…
Жрёшь ты, Олёша, в последнее время как скотиняра, а прикрываешься своей «гениальностью» и байронической, макаронической, якобы платонической (ага, нашёлся тоже мне Блок в завитушках!) страстью к Уть-уть — я, мол, О. Шепелявый, я вот так и так вот, вечные вопросы, как бысть и быть как, а сам пожирохивает как бык молодой, а ухода в жук ни на грош!..
Я ведь, Саша, так не могу — я ведь, так сказать, амбиверт, сочетаю в себе позывы и к интро-, и к экстраверсии…
Понятно.
Мы глотали жадно, смотря в небо.
— Пиво газированное, — не выдержал я, — я люблю, когда натрандимся (как говорит Максимка) в дюпель, уже пить невмоготу, остаётся пиво, и кто-то ставит его в холодильник — утром оно совсем…
Помойное, ты хочешь сказать.
Да, сегодня я наверно обкушался как паскудинка — последнее время я не замечаю за собой: кушаю, кушаю и думаю, что мало и мало и трезвый, а со стороны —
Да ты и всегда такой был: главное дело — «я не пью» — «О. Шепелёв, пей» — «Я не могу, я без закуски не буду, я самогон не пью» (без запивки), ломается как сука, денег не даёт, всем, кто есть, все мозги изкомпостирует, а потом, под сурдиночку, намудяшится как… скумбрия, камбала, и лобстер с ламинарией, и рододендрон, и коногекзаметр вместе взятые!.. Раскарячится, как каракатица, притащится домой, глазки блестят, сюсюкает, слюнявится, шепелявит: а мы вот где были и вон с кем и — вон все!..
У меня, по крайней мере, крышу пока не рвёт.
Пока! Не боись — зарвёт, у меня тоже не сразу рвало.
Опять молчание.
А Саша-то что говорит — вы, говорит, двое из ларца, озолотили этот ларёк.
