— Вы на самом деле хотите забрать у Максима его собственность? Я бы не советовал вам это делать, честное слово.

Толстячок открыл рот… и полез обратно. Он бы и сам себе ни за что в этом не признался, потому что это было глупо и смешно, однако в какой-то момент он ИСПУГАЛСЯ. По-настоящему испугался, когда поглядел в глаза мальчишки.

Саша между тем, окончательно выведенная из равновесия зрелищем непрекращающегося беспредела, продолжала взывать к рабочим:

— Ну взрослые же! Как вы не понимаете, этим тополям, может быть, по пятьсот лет! Ну ведь не только нас, даже города нашего не было, а они уже росли! Какое же право мы имеем их пилить просто так, без нужды?! Нам что, дома строить не из чего, или печи нечем топить?! Зачем?!

— Постояли пятьсот лет — и хоре, — парень лет 20 в комбинезоне на голое тело примерился гудящей пилой к еще стоящему дереву, — пусть теперь молодые постоят… опа!

Лента с визгом вгрызлась в тополь. Федька увидел на глазах Саши слезы и напрягся. Он не был таким уж ревностным древолюбом… но эти тополя помнил, сколько себя, а главное — сколько раз по вечерам он тут пробегал и думал о… в общем, думал. И что же теперь — все?

А Саша, похоже, уже не в силах была думать. Она нырнула под ленту и, подскочив к парню, попыталась выхватить пилу из его рук.

— Куда лезешь, — равнодушно отозвался тот и оттолкнул Сашу. Может, не так уж и сильно, но девчонка запнулась о поваленный ствол и полетела наземь, вскрикнув от удара плечом об пень.

Через две секунды парень, выпустив истошно завывшую пилу, молча покатился по опилкам и вытоптанной траве, закрывая лицо руками — кричать он не мог от скрутившей все его существо боли. Никто толком не понял и не увидел, как Федька, тремя прыжками преодолев расстояние, быстро и безжалостно ударил рабочего в глаза и углы рта расставленными пальцами, и теперь замер над ним, похожий на оскаленного пса.

— С девчонками воевать?! — хрипло и страшно произнес подросток чужим голосом: — Задавлю, гад!

— Наших бьють! — заорал кто-то из рабочих заполошно, пилы взревели в руках уже с другой целью, в толпе кто-то ахнул, закричали женщины. Вокруг ядра ЮКа молниеносно сплотились сочувствующие. Но пожилой рабочий, который всё это время не пилил и не участвовал в перебранке, крикнул:

— Да вы чего, мужики?! На пацанов с пилами?! А ну!..

Все опомнились. Только кто-то сказал:

— Да это… он же Лёху изувечил…

— Цел ваш Леха, — Федька отступил за ограждение. — Глаза поболят, и голова. А может и голова болеть-то не будет — нечему там болеть…

— Немедленно покиньте место работ по благоустройству! — фальцетом заорал толстячок. — И будьте уверены, что о вашем поведении будет сообщено родителям и по месту учебы!

— А как твои с пилами на детей хотели броситься, — послышалось из толпы, — куда сообщать будем?

Толстячок поперхнулся и не возникал больше. Макс, переставший снимать, помог подняться Саше, спросил встревоженно:

— Сильно ушиблась? Саш, сильно?

— Ерунда, — Саша смахнула с глаз злые слезы, обожгла взглядом рабочих и пошла прочь. За ней молча потянулись остальные ЮКи. Пожилой рабочий несколько секунд смотрел им вслед, потом вдруг плюнул, бросил пилу и зашагал прочь. Его окликнули:

— Николаич, ты куда?!

— А никуда, — на ходу бросил он, — увольняюсь я к… — остановился вдруг и, обернувшись, ожесточенно сказал: — Живем — как в гостинице, ночь переночевали — и ладушки! А они, — он ткнул в сторону спиленных тополей, листва которых, зеленая и веселая, была уже неживой, — они, может, и правда еще Петра Первого видали! И-их-х, лю-уди-и!.. — со злой тоской заключил он и решительно двинулся дальше. Молодой белокурый парень в тельняшке, обтягивающей мускулистый торс, секунду размышлял, потом что-то пробормотал и пошагал следом за пожилым, окликнув:

— Николаич, погоди, я с тобой!

Остальные рабочие повинуясь командам толстячка, разобрали бензопилы.

За всем этим никто не заметил, как возле берега ручья, около спиленных тополей, мелькнула мальчишеская фигурка…..

— Да, все ничего мы уже не сделаем, они через час все допилят, а через два уже чисто будет.

— А через неделю устроят субботник и выставят пирамидалки, — продолжил мысль сидящего в кресле Федьки устроившийся на верстаке Макс.

Саша разговор мальчишек не поддержала. Она сидела на старом диване, зло сузив глаза, и дышала сквозь оскаленные зубы.

Кроме них троих никого в штабе ЮКа не было….

…Когда Гридневы только приехали сюда, отец показал Федору тропинку, ведшую меж разросшихся и в конец одичавших малиновых зарослей к затаившемуся среди них старому сараю из серых досок на кирпичном фундаменте. Федька помнил, что на двери сарая висел большой ржавый замок, и отец сказал с какой-то грустью: "Надо же… — и полез в щель за притолокой, а потом обернулся и сказал ещё: — Федь, у меня пальцы не пролезают, давай-ка ты…" — и поднял сына к притолоке. В щели Федька нашарил ключ.

С тех пор он здорово вырос и сам доставал до щели. Но помнил, как страшно изумила его еще одна мысль — что отец был когда-то пацаном, чьи пальцы вполне пролезали в промежность между доской притолки и обшивкой. Потом он не раз думал о том же, когда натыкался то на пачку блеклых черно-белых фоток в ящике старого стола, то на стопку завалившихся за древний сейф журналов, то на вкривь и вкось написанную записку, сунутую за плакат с древним певцом Николаевым: "Колька, мы ушли на речку!" — адресованную его отцу.

Появившиеся позже друзья вполне разделяли Федькины чувства и, превратив сарайчик в штаб (а точнее — вернув ему прежнюю функцию), ничего не выбрасывали и переделывали. Приметы первого десятилетия ХХ1 века мирно соседствовали тут же с раритетами 70-х годов века ХХ, и это всем нравилось, как нравилось думать о странном времени, когда не было компьютеров, в школах носили форму и красные галстуки, пели живые «Битлз», а милиция ловила тех, кто торгует джинсами, которых почему-то не было в магазинах.

Макс даже написал небольшую фантастическую повесть о том, как ЮК попал в те времена. Повесть одобрили в штабе, и Макс, размножив ее на принтере, распространил по школе в количестве сорока экземпляров. Так тоже всем понравилось…

Когда были каникулы, в штабе засиживались заполночь и куролесили вовсю — благо, тут никому не мешали. Собирались зимой — тут имелась печка, была керосиновая лампа… Впрочем куролесили далеко не всегда. Нередко — особенно, когда их оставалось четверо, как сейчас — находило задумчивое, то мечтательное, то грустноватое настроение. Тогда сидели тихо, негромко разговаривали, пели под Федькину гитару или просто молчали.

Но сейчас было не то.

В знак того, что разговаривать больше не о чем, Федька достал записи о прошлогоднем походе в хоперские леса и, скрестив ноги в кресле, начал их пролистывать. С большого цветного постера через плечо Федьки сурово смотрел небритый Эомер в хвостатом шлеме с нащечниками и гребнем в виде конской головы с развевающейся гривой. Макс придвинул к себе кассету арбалетных стрел и начал их перебирать, внимательно осматривая оперения. За его занятием наблюдал черно-белый Высоцкий-Жеглов в кожаном плаще с поднятым воротником. Лицо Жеглова было хмурым и неодобрительным.

— Значит, так ничего и не будем делать? — опасным тоном спросила Саша.

— Можно покрасить забор дома мэра в розовый цвет, — предложил Макс. — Еще можно

развесить по городу листовки. Много чего можно, вплоть до поджога мэрии — у меня есть отличный рецепт "молотовского коктейля". Объективно нельзя только одного: каким-либо образом спасти тополя. К сожалению их гибель является свершившимся фактом.

— Умник, — Саша сникла. — Федь!

Федька отложил разрозненные лохматые листки, потянулся сказал:

— Нужда грудь сжимает,

хоть сынам человеческим

бывает и в помощь,

и даже в спасение,