Лилит сидела и слушала, глаза ее сузились, и казалось, что взгляд ее устремился прочь от хижины и от бабки Лил куда-то в будущее.

Дом Леев был тише и даже мрачнее, чем обычно. Аманда плакала и пыталась представить себе, что за жизнь будет без мамы, потому что мама серьезно заболела. Мисс Робинсон явно, полагала, что она умирает. Аманда могла заключить это по тому, как она покачивала головой и поджимала губы, и по овладевшей всеми остальными легкой печали, а еще больше – надежде, возраставшей ежедневно с быстротой гороховых побегов.

Лилит шепнула ей еще несколько месяцев тому назад:

– А что я тебе скажу-то. У тебя будет братик или сестричка... или, возможно, оба.

Аманда этому не поверила, но не хотела спрашивать Лилит, почему она так думает, ибо ей совсем не хотелось услышать в ответ презрительный вопрос: «Ты что, вообще ничего не знаешь? Незнайка». Но вскоре Аманда обнаружила, что Лилит была права.

Отец молился больше обычного; мама была явно испугана; она много плакала и просила Бога дать ей силы вынести страдания. Сомнений не было, что, хотя все делали вид, что ждут младенца, в действительности они ждали, что миссис Лей умрет.

Подперев подбородок руками, Аманда задумчиво разглядывала мисс Робинсон, которая, казалось, похорошела. Она выше обычного взбивала волосы и часто меняла новые кружевные воротнички. Когда отец заговаривал с ней во время ланча, она краснела и постоянно ссылалась на его короткую проповедь во время молебна.

Шли недели, и Лаура все больше времени проводила на своем диване или в своей спальне. Она чаще стала просить Аманду посидеть рядом и стала с ней нежна. Аманде хотелось от чего-то ее защитить, как будто сама она стала взрослой, а мать – ребенком.

Однажды ночью в августе по всему дому поднялась суматоха, но Аманде, надевшей халат, мисс Робинсон резко велела оставаться в постели. Волосы гувернантки были собраны в тоненький хвостик, а глаза горели от возбуждения. На следующее утро в доме появились две сиделки, а после полудня снова пришел доктор. Просочились новости, что случился выкидыш, а миссис Лей очень больна.

Ее болезнь затягивалась, и, думала Аманда, хотя следовало печалиться и тревожиться и делать это продолжительное время, но пребывать в этом состоянии до бесконечности человеку трудно. Из-за болезни матери отец часто не появлялся в столовой к ланчу, а мисс Робинсон вела себя то как любящая будущая мать, то как придирчивая гувернантка, поэтому у Аманды появилась возможность наслаждаться относительной свободой; и однажды, когда она сидела на диване у окна классной комнаты, она услышала, что кто-то бросает в окно камешки, а выглянув, увидела Лилит.

Лилит знаками звала ее вниз, давая понять, что ее ждет что-то очень срочное и приятное. Аманда спустилась к ней.

– Пошли, – сказала Лилит. – Это будет что-то особенное. Ты когда-нибудь каталась на телеге с сеном? – Аманда не каталась. – Сейчас у тебя есть возможность.

– Но, Лилит... где?.. Я должна быть в классной комнате... Лилит проигнорировала довод.

– Не будь размазней. Ты сможешь учиться завтра. А вот прокатиться на телеге с сеном в другой раз уже не сможешь. Уильям должен отвезти сено в Сент-Кейн. Я еду с ним.

– Тогда поезжай. Я не могу.

– Ух же и трусиха ты, Аманда. Ты же ничего не знаешь и нигде не была.

– Я в домашних туфлях.

– В домашних туфлях! – презрительно сказала Лилит. – Ничего с тобой не случится, если босая поедешь. Идем. Не будь трусихой, размазней и незнайкой.

Лилит взяла ее за руку и стремглав помчалась с ней сквозь кусты к зеленой изгороди, окружавшей лужайку у конюшен; она тянула Аманду за собой через лужайку к дороге. Там стояла телега, на которой сидел с вожжами в руках спокойный и застенчивый Уильям; лошадь щипала траву на обочине дороги.

– Забирайся, – командовала Лилит. – Уильям, дай ей руку.

Это был памятный день. Иногда впоследствии Аманда вспоминала эту тряску в телеге по дороге мимо полей с бронзовой пшеницей, серебристым овсом и желтеющим ячменем; вверх, вниз, потом мимо леса, в котором она разглядела ярко-красную буквицу, и мимо садов с созревающими фруктами, Они беззаботно болтали – по крайней мере она и Лилит; Уильям молчал, но с лица его не сходило выражение полной безмятежности. Он объяснил, что должен отвезти сено на ферму вблизи Сент-Кейна, и застенчиво прибавил, что счастлив ехать не один.

– Он дал мне знать, – сказала Лилит, – а я подумала, что и ты бы не прочь поехать с нами... коль никогда не ездила раньше на телеге с сеном.

– Некоторые, – заметил робко Уильям, – должны ездить в каретах... не в телегах с сеном.

– Лучше ездить и в каретах и на телегах с сеном, – буркнула Лилит, – лучше все попробовать. Так говорит моя бабка, а она дело знает...

– А чье это сено? – спросила Аманда. – И чья телега?

– Это все фермера Полгарда, – ответил ей Уильям.

– Вы на него работаете?

– Только до сбора урожая.

– А что ты будешь делать после сбора урожая? – резко спросила Лилит.

– Вот этого-то я и не знаю, – ответил Уильям.

Глаза Аманды наполнились слезами; она представила себе, как он поднимает мешки с картошкой, как уставший и голодный плетется на кухню фермы, где над ним будет стоять злая миссис Полгард, позволяющая посидеть за столом лишь несколько минут и что-то торопливо съесть в эти минуты. Аманда переживала за него, как она переживала за всех, кто вызывал в ней жалость.

– Уйдите оттуда, – сказала она. – Почему вы не убежите? Лилит презрительно посмотрела на нее. Последние несколько дней Лилит держалась очень заносчиво.

– Куда ему бежать? – придирчиво спросила она.

– Ну... он мог бы стать рыбаком.

– Да что ты знаешь о рыбаках, Аманда? – Лилит говорила почти вызывающе; до этого в присутствии посторонних она всегда говорила «мисс Аманда».

– Это наверняка лучше, чем работать на Полгардов.

– Не знаю, лучше ли, – сказала Лилит. – Подумай об этом... подумай об этом, когда ты лежишь в теплой пуховой постели... Подумай о рыбаках в открытом море, когда находит туман и берег скрывается из виду. Не забудь о ветре и штормах, когда лодку швыряет туда-сюда так, что ты едва из нее не вываливаешься... а этот обманчивый блеск воды, который оказывается лишь призраком косяка макрели. Рыбак никогда не знает, когда и где ждет его удача. То шторма держат его на берегу, то неделями рыба не идет. Что ему остается делать? Оставаться дома и умирать с голоду или выходить в море и тонуть... или работать на фермера Полгарда?

Аманда поежилась.

– Понимаешь? – продолжала Лилит. – Ты – незнайка, вот ты кто!

– И все же, – ответила Аманда, – я думаю, что я предпочла бы рыбачить, а не работать на Полгардов.

Уильям заметил:

– Дело не в том, что приятнее всего, мисс. А в том, что человек может добыть.

– А в том, что можно добыть, – повторила Лилит, сердито сверкая глазами. – Я знаю, что бы я делала, если бы была мужчиной. Плевала бы на все и стала бы контрабандистом.

– А если бы тебя поймали? – спросила Аманда.

– Пусть лучше со мной закон расправится, а не море.

– А что делают с теми, кого ловят?

– Мне запал в душу один случай, – сказал Уильям. – Однажды я, когда еще был малышом, видел человека. Он был в Ботани-Бей[3] и вернулся после семилетней ссылки. Он был в группе каторжников, скованных одной цепью... прикованных друг к другу ночью и днем... и строивших дороги. На спине у него остались следы побоев, которые все никак не заживали. Личинки мух выели ему в ранах все мясо. Он, бывало, рассказывал о Ботани-Бей... о птицах с ярким оперением, о голубом море и ярком солнце... и обо всех страданиях, побоях и голоде.

– Ах... как это можно! – прошептала Аманда.

– Сейчас туда не ссылают людей, мисс. Но и других мук хватает. Тот человек был поденщиком на ферме и украл одну репку с фермерского поля... – Глаза Уильяма сверкали, он совсем не был похож в этот момент на юношу из хижины. Лилит смотрела на него с любовью, Аманда – с тревогой.