– Dile que es demasiado tarde, que ni un cabello cae de su cabeza, si se conecta conmigo,[38] – снова заголосила Эрминия.

– Ах, какие чувства. Она уверена, ты тот самый чернокнижник Савватий, что совокуплялся с ней под столом в алхимической мастерской, знакомя с химией и анатомией любви. Да, озорник, видно, был еще тот; видом благообразный, а мыслью проказный. Из рук прелестника попала Эрминия в руки палача, который познакомил ее и с такими чудесными игрушками, как испанский сапожок и пыточная лестница. Ее молодое, крепкое, но уже полное греха тело должен был испепелить костер, однако римская курия приняла ее под свое крыло и дала ей службу. Она продолжала грешить с тем же успехом, но уже ради дела благого, предавая открывшихся ей чернокнижников и колдунов в руки святой инквизиции. Грех ведь только грехом побежден может быть…

Растекся Четырехликий и сгустил туман, из которого свился коридор, совсем как воронка. А в дальнем конце его появился Ровлинг, такой же живой, как во Владимирской церкви и возле собора.

Захлопала Каролина в ладоши: «С возвращеньицем!» и добавила торжествующе:

– Как видишь, Максим, покупатель немедля рассчитался с нами.

– I am back, – голос Ровлинга прозвучал и сверху, и снизу. Побежал навь[39] на Максима, крутя мечом, да так быстро, что от клинка виднелся только круг блестящий. Лишь низко приникнув к земле, увернулся Максим от лезвия. А ударя вослед, обрубил мертвому англу руку, несущую меч.

– Ну, как тебе, Максим, сей Голем? Не правда ли, переплюнули мы старого бен Безалела?[40] – заметила Каролина.

– Не слишком искусен ваш беспокойник. Неужто чернокнижия на большее не хватило? Почем нынче заклинание?

– И с чего в тебе Эрминия увидела мудрого Савватия? Впрочем, и старец отощал мозгами ко старости, если решил, что Четырехликого надо кормить собственной жизнью.

Ровлинг не стал поднимать свое оружие с земли, а прыгнул на Максима, как саранча, без разгона. Не уворачивался Максим, а развалил летящее на него тело от плеча почти до пупа, срубив шесть ребер. Схватил навь свои отрубленные кости и мощным двусторонним ударом выбил меч булатный из руки Максима. А потом стал наступать, молотя ребрами, словно булавами. Как оказался Максим прижат к тыну, снова прыгнул навь. Однако успел Максим подхватить кол, выпавший из ограды, и приемом, используемым посухой[41] против конницы, направил острие на врага.

Ровлинг со всеха маха сел на кол, который пробил его от промежности до рассеченной грудной клетки.

– Теперь отдохни, душа грешная, скоро в ад вернешься. Ровлинг, хоть и нанизан на кол, а стал приседать, пока не оказался у его основания, после чего выдернул его из себя. Подхватил древесное орудие левой рукой и стал молотить им – легко, будто прутиком. Только «прутик» этот легко мог голову размозжить и мозги выбить.

Поймал Максим уходящую для замаха руку навья, а тело его его направил в забор. Пробил тяжелый беспокойник ограду, застрял в проломе. Собрался уже вылезать обратно, но пригвоздил его Максим дагом к доске заборной. Не медля, подвесил на дужку кинжала последний пороховой зарядец и запалил его, схватив с земли жгущий уголек.

Огненное зелье разворотило навья на куски, распался он на члены, повисли потроха его на досках и прутьях ограды.

Наклонился Максим, чтобы поднять свой меч, а когда выпрямился уже, узкий клинок вошел ему сзади под лопатку.

Обернулся Максим. Перед ним стояла Каролина, а в руке у нее был стилет, по которому катилась одинокая, но крупная капля крови. Он почувствовал, как хрустят его зубы, сжатые из-за боли.

– Вот и ты узнал начала анатомии, – сказала Каролина. – А кем ты был, теперь неважно, потому что тебя уже не будет. Ненадолго переживет тебя и Московия.

Занес Максим меч, чтобы покарать девку за подлый удар. Тут Эрминия и вогнала стилет в его спину. Эта рана, казалось, не несла столько боли, как удар Каролины, но Максим вдруг перестал чуять свои ноги. Небеса повернулись, и земля врезалась в него своим могучим телом, разбив нос и губы.

Лежа ничком, Максим все-таки повернул голову.

– Cuando me trasladé a la espalda y un beso, entonces usted va a morir inmediatamente, pero no quiero,[42] – голос Эрминии уже удалялся.

– И не надейся на вечную жизнь, московит. Ты станешь прахом, которым питается трава и червие. Вечность – это грядущий мир, а он принадлежит нам, – сказала Каролина.

Обе всадницы выехали в утренний туман, оставив позади серый шлейф сгустившейся водяной взвеси, и три тела. Останки Ровлинга, труп черкаса и едва еще живого Максима.

Хотел Максим обратиться к Четырехликому, но закашлялся; кровь горячей волной заливала ему легкие, стесняя в них места для воздуха.

Максим заплакал, однако не от боли, которой уже не чувствовал, а от бессилия.

Огромный ворон заслонял полнеба своим крылом и тень становилась все гуще.

Савватий оставил меч, но он должен был знать, что один лишь булат не сумеет выполнить всю работу. Савватий отдал свою жизнь, чтобы добиться верности Четырехликого, и не мог не передать позыва, который бы подчинил это создание.

Холодеют руки и темнеет в глазах, а ему еще надо вспомнить. Неразговорчив был Савватий, редко баловал своим словом. Только дай ему что-нибудь да принеси. Грибов редко требовал, но ягод часто. Черники, малины, голубики. Именно в такой последовательности. Черный цвет, красный, голубой. Савватий, когда хотел подношений, ударял в дверь Максимову посохом. Надо это вспомнить, хотя мысли едва подвижны.

Черника, два удара посохом. Малина – три. Голубика – один. Черный, черный, красный, красный, красный, голубой. Надо представить, как ощущается каждая ягода. Твердая голубика, водянистая малина, мягкая черника. Твердый – голубой, водянистый – красный, мягкий – черный.

Цвета и ощущения словно бы катались по пальцам Максима, пока наконец не возник ключ – он сразу его признал по красоте. Ключ открыл Четырехликого.

Четырехликий просветлел и стали различимы его лики – инок Савватий с Афона, ребе Шаббатай из Порто, дон Орландо Сеговия, марран из Гранады.

Проявилось у Четырехликого и лицо Максима Стефанова.

Был Четырехликий сейчас велик, изросшие из него власы охватывали весь мир земной и проникали даже в самую ничтожную точку. Оттого теряла всякая точка твердь, превращаясь в ручеек. И весь мир земной оборачивался переплетением текущих стихий, зыбью, пенистой волной.

Был Четырехликий сейчас также мал, лежал он в руках Максима, как хрустальный шар.

В глубине его узревал Максим, словно арабески на легкой ткани, путь Эрминии Варгас и Каролины, сопровождаемых отрядом гайдуков.

И Максиму был внятен язык Четырехликого – слова и речения, которые проявляли непроявленное.

Где только светило солнце, запуржило, и вот уже не видно не зги. На дорогу, преграждая путь гайдуцкому отряду, с внезапным хрустом рухнуло дерево. Из-за кустов ракиты, с ветвей вековых тополей, из-под еловых лап, покрытых ледяной коростой, вдруг посыпались русские мужики – брадатые, с рогатинами, топорами и цепами. Успелось лишь немногим гайдукам разрядить свои ручницы и пистоли, прежде чем обрушились на них корявые орудия деревенской выделки.

Каролина была зацеплена крюком и сброшена с коня. Она успела отблагодарить свинцом крестьянского парня, который изумленно озирал ее прелести, обнажившиеся из-за задравшихся юбок. Но другой мужик ударом рогатины пригвоздил ее к дороге. И, брызнув кровью из-под левой груди, угомонилась Каролина навек.

Эрминия Варгас едва не вырвалась из засады, но сильный порыв ветра, смешанный с ледяной крошкой, смел ее коня с дороги, где запутался он уздой в кустах. Эрминия продралась сквозь заросли, но после встретили ее две приземистые русские бабы.