Зуга застыл на месте. Змея зашипела опять и поднялась еще выше, угрожающе изогнувшись. Зуга отступил на шаг, потом еще на один. Чешуйчатый гребень осел, тугой лук змеиного тела расслабился, голова на несколько дюймов опустилась. Майор, не останавливаясь, пятился спиной к выходу из пещеры. Перед тем как каменный выступ закрыл амфитеатр от его глаз, он успел увидеть, как мамба‑самка свернулась кольцами в сверкающую чешуйчатую пирамиду, по‑прежнему сжатая в любовных объятиях смертоносного супруга.

На протяжении долгого обратного пути в лагерь, где ждали Ян Черут с носильщиками, пророчество Умлимо, загадочное и необъяснимое, звучало у Зуги в ушах. Той же ночью, сидя у костра, он слово в слово записал откровения жрицы в дневник, а сладковатый змеиный запах еще долго чудился ему и преследовал в ночных кошмарах.

Ветер стал переменчивым, то замирая в тишине изнуряющей полуденной жары, то взрываясь высокими желтыми столбами «пыльных дьяволов». Раскачиваясь, они плясали по равнине, поднимая на сотни футов листья и сухую траву, потом ветер снова налетал отовсюду, задувая порывами то с севера, то с юга.

К стаду слонов в такую погоду не подобраться. Натыкаясь на горячий след, охотники откладывали тяжелую ношу и раздевались для быстрого бега, но потный затылок ощущал холодное прикосновение капризного ветра, и из лесной чащи впереди тут же доносился тревожный трубный рев. Услышав грозный сигнал, слоны пускались бежать неторопливым галопом враскачку, который животные выдерживали сутками, а люди, гнавшиеся за ними, падали замертво через несколько миль.

За все дни, прошедшие после встречи майора с Умлимо, он не убил ни одного слона, а напав однажды на хороший след, ведущий назад на север, сам отказался от охоты. Весь следующий день маленький готтентот угрюмо бормотал себе под нос, возмущаясь бесцельными, с его точки зрения, блужданиями по нехоженым, диким местам.

С каждым днем солнце жарило все яростнее, убийственный месяц, предшествующий наступлению сезона дождей, был в самом разгаре. В страшные часы до и после полудня даже у Зуги не было сил двигаться. Люди искали тень погуще и бросались на землю, истекая потом и пытаясь уснуть, если позволяли буйволиные мухи. Требовались неимоверные усилия, чтобы вымолвить слово или смахнуть пот, который струился по телу, засыхая белыми кристалликами. От соли рубашка и брюки Зуги истлели и рвались, как бумага, цепляясь за колючки и выступы скал. Одежда превратилась в лохмотья — от первоначальной ткани мало что оставалось.

Зуга несколько раз нашивал на сапоги новые подошвы из сыромятной кожи, взятой с внутренней поверхности слоновьего уха. На починку пояса и ремня слонового ружья шла невыдубленная кожа буйвола.

Майор выглядел непривычно худощавым: тяжелые переходы выжгли весь жир и лишнее мясо. Зуга казался выше ростом, а его плечи словно расширились по сравнению с узкой талией и бедрами. Кожа потемнела от солнца, а борода выгорела до светло‑золотистого оттенка, как и волосы, которые отросли до плеч, так что их приходилось подвязывать на затылке кожаным шнурком. Зуга тщательно ухаживал за бородой и бакенбардами, подстригая их ножницами и завивая нагретым лезвием охотничьего ножа.

Он ощущал себя здоровым и полным сил и рвался вперед, предвкушая удачное окончание поисков. Дни казались слишком короткими: когда наступала ночь, Зуга падал на твердую землю и засыпал глубоким, без сновидений, освежающим сном младенца, а просыпался задолго до первых проблесков зари и с нетерпением ждал, что принесет новый день. Однако день пролетал за днем, и после каждой охоты мешки с порохом становились все легче. Пули тоже были на исходе: Зуге приходилось вырезать их из трупов слонов и отливать заново.

Драгоценный запас хинина был на исходе, а сезон дождей неумолимо приближался. Без боеприпасов и лекарств белый человек не переживет это опасное время. Скоро поиски разрушенного города с золотыми идолами придется прекратить и, спасаясь от тропических ливней, двинуться на юго‑запад, где в милях пятистах или больше, если не подвели астрономические расчеты, начинается дорога, проложенная дедом из миссии в Курумане — ближайшего форпоста европейской цивилизации.

Чем дольше промедление, тем труднее будет поход. Идти придется, не останавливаясь ни ради слонов, ни ради золота, пока экспедиция не окажется в сухих и безопасных землях на юге.

Мысль о бегстве приводила Зугу в отчаяние. Он нутром чувствовал, что вожделенная добыча где‑то рядом, и проклинал наступающие дожди, которые расстроят поиски. Утешало лишь то, что новый сухой сезон не за горами и сюда можно будет вернуться. Майор точно знал, что вернется, — эта земля чем‑то притягивала его… Внезапно грустные мысли прервал непонятный назойливый треск. Зуга сдвинул фуражку на затылок и всмотрелся в густое сплетение веток марулы. Звук повторился — маленькая птичка величиной со скворца, серо‑коричневая с желтоватой грудкой, беспокойно скакала по ветвям, трепеща крыльями и хвостом.

Зуга повернул голову и заметил, что Ян Черут проснулся.

— Ну что? — спросил майор.

— В последний раз я пробовал мед, когда мы стояли у горы Хэмпден. — Сержант мечтательно облизнулся. — Только уж больно жарко, и потом, может, она нас обманывает, приведет еще к змее или ко льву…

— Она приводит к змее только тех, кто не делится с ней пчелиными сотами, — усмехнулся Зуга.

— Да, так говорят, — кивнул сержант.

Оба замолчали, размышляя, стоит ли овчинка выделки. Птичка, которую заметил майор, была известна тем, что часто приводит барсука или человека к гнезду диких пчел в расчете на свою долю воска, меда и пчелиных личинок. Согласно бытовавшей легенде, слишком жадный клиент рисковал в следующий раз обнаружить в зарослях вместо меда ядовитую змею или льва‑людоеда.

В конце концов любовь к сладкому взяла верх над усталостью. Ян Черут поднялся на ноги, и птичка, возбужденно чирикая, перелетела поляну и села на соседнее дерево. Видя, что охотники не трогаются с места, она вернулась, продолжая нетерпеливо перелетать с ветки на ветку.

— Ладно, приятель, так и быть, — вздохнул Зуга.

Ян Черут взял у Мэтью топор и горшок с горящими углями в плетенной из коры сетке.

— Разбейте лагерь, — велел сержант. — Сегодня к ужину будет мед.

Соль, мед и мясо — три величайших африканских лакомства. Зуга ощутил укол досады оттого, что тратит драгоценное оставшееся время на легкомысленную прогулку, но люди шли долго и сильно утомились, а мед поднимет им настроение.

Маленькая желто‑коричневая птичка вилась над головой, издавая сухой треск, словно спички, пересыпающиеся в коробке. Порхая по деревьям и кустам, она то и дело садилась на ветку и проверяла, идут ли за ней люди.

Почти час она вела их вдоль сухого русла реки, потом повернула в сторону, пересекая скалистый кряж. За перевалом открывалась неприметная долина, поросшая густым лесом.

— Птица нас дразнит, — проворчал Черут. — Долго еще нам с ней танцевать?

Зуга устало перебросил ружье на другое плечо.

— Да уж, — буркнул он.

Долина впереди не обещала ничего хорошего — дно ее густо заросло слоновьей травой выше человеческого роста с острыми как бритва краями. Внизу наверняка еще жарче, а высохшие семена травы со стреловидными крючками вопьются в кожу, угрожая нарывами.

— Мне уже не очень хочется меда, — сморщил нос Ян Черут, покосившись на майора.

— Вернемся, — согласился Зуга. — Пускай поищет других дураков. Лучше подстрелим на обратном пути жирную антилопу, мясо ничем не хуже меда.

Охотники развернулись и начали спускаться с гребня, но птичка метнулась назад и принялась совершать пируэты над их головами, умоляюще стрекоча.

— Лучше поищи своего дружка, медоеда, — бросил на ходу сержант.

Птица заметалась еще яростнее. Она назойливо трескотала и опускалась все ниже, пока не села на ветку на расстоянии вытянутой руки.

— Voetsak! — шикнул на нее сержант. Своим стрекотом птица‑медоуказчик распугает всю дичь в округе. — Voetsak! — Он поднял камень и замахнулся. — Пошел вон, klein Suiker bekkie!