Виктору приятно было сознавать, что он на правильном пути. Все эти странные события, которые всего пару месяцев назад было немыслимо представить: разговоры о его способностях волшебника, общение с людьми из гранфаллона, необъяснимые смерти, загадочные сновидения, неопровержимо показывали, что реализация близка. По теории все именно так и должно было происходить. Конечно, он не сразу это понял, но теперь, когда у него появилась свободная минутка осмыслить свое положение, сомнений не осталось.

Июнь прошел на удивление спокойно. Никаких заказчиков от мафии, взрывов или поджогов. Не было ни многозначительных разговоров, ни угроз, ни неблагоприятных предсказаний. О Викторе забыли. Никто его не навещал, даже телефон ни разу не зазвонил. Видимо, чемпионат Европы по футболу благотворно сказался на нравах людей.

Рассказ получался длинным, наверное, его правильнее было называть повестью. Работа со словом завораживала его, давно он не получал такого удовольствия от своих занятий. Неожиданно он понял, как много потерял, что не сочинял раньше. Нет, он не сожалел (боконисты, как известно, лишены способности сожалеть), что не стал профессиональным писателем. Боконон, кстати, нигде ни единым плохим словом не поминал графоманов. Напротив, в своей десятой книге он прямо пишет, что подобное времяпрепровождение, вне всяких сомнений, в высшей степени богоугодно.

Почему, собственно? Виктора давно занимал этот вопрос, но только сейчас, самостоятельно выстраивая текст и подбирая нужные слова, он стал догадываться, в чем здесь может быть дело. Считается, что человек способен лгать всегда, даже оставаясь наедине с собой. Виктор объяснял это тем, что все без исключения человеческие реакции, чувства и даже ощущения жестко контролируются устоявшимися представлениями, царствующими над нашим поведением. Мы способны подобрать нужную интерпретацию для любого поступка. Вот и получается, что нами управляют не чувства и ощущения, а вбитые в нашу голову стереотипы. И вот, к его глубокому удивлению, оказалось, что он абсолютно не способен лгать листку бумаги. Не исключено, что Боконон призывал людей фиксировать свои поступки на бумаге именно для того, чтобы их природные чувства и ощущения возобладали, наконец, над системами интерпретаций, насаждаемых воспитанием и дешевой пропагандой.

Виктору такое объяснение показалось вполне разумным и правдоподобным. А как еще можно объяснить всеобщее благоговение перед печатным словом? Интересно было узнать, как на подобный вопрос отвечают люди, не связанные с традицией боконизма. Виктор решил проконсультироваться с Фимкой Гольдбергом – вот кто способен выдавать философские обобщения по первому требованию и по любому вопросу. Он набрал номер. К его радости, Фимка оказался дома и ответил.

– Алло, – голос его был непривычно равнодушным, глухим и дребезжащим.

– Привет, это Виктор.

– Привет…

– Почему хрипишь?

– Заболел. У меня зверски болит горло. Врачи подозревают ангину…

– Надеюсь, это не сказалось отрицательно на твоих умственных способностях?

– Ты считаешь, что мозги каким-то образом связаны с горлом? Истинность твоего предположения легко опровергнуть. Есть такое устойчивое словосочетание – "драть горло". Если бы мозги людей действительно помещались в этой части тела, слова "драть горло" воспринимались бы единственным образом – как яркая характеристика напряженной интеллектуальной деятельности, например, при разгадывании кроссвордов. Но это не так – вот, ты и проиграл. Что и требовалось доказать.

– Я бы хотел обсудить с тобой один забавный парадокс. Уделишь мне пять минут?

– О, это единственный вопрос, на который я всегда с готовностью отвечаю – да! Отрицательно могут ответить только мои наследники, да и то только после того, как предадут мое хладное тело земле.

– Но ты, подозреваю, занят чем-то крайне важным?

– Решаю ограниченную задачу трех тел, но это может подождать.

– Небесная механика? Интересно…

– Нет, нет, мои размышления не связаны с теоретической астрономией. Речь идет о пресловутом Буриданове осле, настало время помочь ему сделать правильный выбор.

– Да, в этой истории действительно фигурируют три тела. Сам осел и две кучки сена. Но почему задача ограниченная?

– Вынужден с тобой согласиться – здесь ограничен только осел. Туповат-с…

Виктор немедленно попал в сети очарования тончайшей интеллектуальной игры, правилам которой Фимка пытался полностью подчинить свою жизнь. И не без успеха. Его уверенность в том, что мир можно познавать, анализируя двусмысленности, таящиеся в привычных понятиях и словах, вызывала у Виктора почтительное удивление. В этом что-то было… Виктору представлялось, что занятия Фимки относятся скорее к новому искусству, чем к традиционному познанию, для него это было своеобразное театральное представление, не более того. И поэтому он в первую очередь старался получить эстетическое удовольствие (а Фимкины умозаключения часто бывали вызывающе красивы), и только потом обращал внимание на идеи, питающие его активность.

И на этот раз он восхитился блестящему Фимкиному выбору предмета для размышлений – Буриданов осел, это надо же! Красиво, что там ни говори. Но и провалы в построении тоже были очевидны. Впрочем, Виктор был настроен миролюбиво и решил подыграть.

– Дружище, ты совершенно напрасно употребляешь понятия ограниченности и тупости в одном ряду, как будто это синонимы. Это не так.

– Но ограниченность сопутствует тупости!

– Мало ли что чему сопутствует. Можно ли утверждать, что признав наличие у стула изящных ножек, ты собираешься добиваться его взаимности?

Даже по телефону Виктор почувствовал, что Фимка расстроился.

– Твоя ирония, Кларков, оценена. Но догадался ли ты, что главной моей целью является создание теории интерпретаций? – обиженно спросил он. – Ты и сам много раз говорил, что научная мысль теряет очень многое, пытаясь обойтись без такого мощного аппарата. Потребность в теории интерпретаций очевидна.

– Молодец, Фимка. Я рад, что мне удается вбить тебе в голову догмы боконизма. Так ты считаешь, что осел все-таки сделает свой выбор?

– Я помогу ему, не сомневайся.

– Жду с нетерпением!

– У тебя ко мне дело?

– Да, можно и так сказать. Мне хотелось бы услышать твое мнение о графомании и о непреодолимом стремлении огромного количества людей сочинять.

– Я думал об этом. Может быть, тебя не удовлетворят мои выводы – чтобы ты там себе не придумывал, а боконист из меня хреновый.

– Об этом не волнуйся, перевести твои рассуждения на язык боконизма я сумею. Мне интересно выслушать тебя именно потому, что ты думаешь не так, как я.

– В этом есть свой резон. Что ж, слушай. Все дело в том, что мы – все те, кого сейчас принято ласково называть россиянами – люди западные, чтобы там не говорили сторонники особого пути. В отличие от восточных людей, для которых высшим достижением является самопознание, как бессловесное погружение в глубины своего подсознания, основанное на пресечении внутреннего диалога, мы испытываем священный трепет именно перед словом. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог". Этот текст я взял из нашей Священной книги. Тут и комментировать нечего – в нашей культуре слово, само по себе, занимает исключительное значение. Я бы сказал, центральное. Немудрено, что владеющий словом – для нас Богоравный, а само оно наделяется животворящей силой. Если лишить нашу культуру слова, она исчезнет, самоликвидируется. У нас в стране не законы работают, а их толкования. Поэт в России – больше, чем поэт. Наша жизнь и есть – произнесение слов. И самым главным доказательством такого утверждения, как раз и является тот факт, что для общения с Богом мы выбираем слово – молитву или долгие бдения над листком бумаги. Только так русские достигают полного раскрепощения – эквивалентного, разве что, восточной медитации. Мы так медитируем. Получается, что графомания не только не болезнь, но необходимый элемент нашей духовной жизни.