— Вот пришел Веселый Фын!

Представлялся торжественно, с явным уважением к собственной персоне.

Так представился он год назад Борису Владимировичу Пояркову в его мастерской на Биржевой улице. Не склонив головы под низко висевшей вывеской с изображением черного сапога и красной туфельки, Фын вошел в крошечную комнатку, правильнее бы сказать — закуток под лестницей, и, подогнув больную ногу, чтобы опуститься на циновку у порога, а не на стул для заказчиков, сказал свое обычное.

— Пришел Веселый Фын!

Никто не удивлялся подобному представлению китайца, не задавал вопроса: кто, мол, ты такой и что тебе нужно? Поярков удивился. Он никогда прежде не видел Фына и никогда не слышал его странного имени. Однако виду не подал и, глянув мельком и оценив его, вернулся к своему делу — натяжке на колодку заготовки. Фын воспринял это как позволение вести себя свободно: откинулся к стене и стал ладонью поглаживать свою больную ногу.

— Шибко хорошо тачаешь сапоги, — произнес он после сравнительно долгого молчаливого изучения обстановки мастерской. Долгого потому, что закуток поярковский можно было осмотреть в какую-то секунду; вся обстановка его состояла из старого стула, обитого кожей, небольшого шкафчика с инструментом и колодками и висячей вешалки, пристроенной прямо за дверью. А Фын потратил на это столько времени, сколько тратят на осмотр тронного зала самого китайского императора.

Поярков снова не ответил и продолжал старательно затягивать клещами кожу.

— Шибко хорошо, — повторил Фын.

Тогда Поярков спросил:

— Будешь заказывать?

Фыну следовало рассмеяться — люди, обутые в серые полотняные штаны и такую же рубаху, не заказывают сапог с лакированными голенищами. Но Фын не рассмеялся. Веселый Фын, как известно, не умел улыбаться. Не научился за свою жизнь.

— А ты сделаешь башмаки на деревянной подошве?

— Я все могу. Но стоить это будет слишком дорого.

Надо было как-то подавить бесцеремонность, с которой Фын устанавливал свое право на равенство с офицером: Поярков был подъесаулом, хотя и тачал сапоги на Биржевой улице.

Подавить бесцеремонность Фына было не так-то легко. Он умел не замечать чужого протеста или чужого недовольства. Все так же старательно поглаживая свою больную ногу, он пояснил подъесаулу:

— Кому надо, тот денег не пожалеет.

Позже, спустя год, это пояснение Фына было подкреплено действием. Поярков получил заказ очень богатого и щедрого человека. Спустя год. А в тот день хвастовство Фына прозвучало комично.

Год Фын посещал мастерскую Пояркова, посещал как будущий заказчик, присматриваясь к мастеру и изучая товар. Можно было выставить нагловатого клиента, указать на дверь просто, не заботясь о том, как воспримет это Веселый Фын. В другом месте, например в магазине Чурина, с хромым китайцем так бы и поступили. Но Поярков не увидел в Фыне клиента. Что-то загадочное нес в себе китаец и это загадочное скрывал самым тщательным образом. Не особенно искусно, правда, — игра в заказчика была примитивной. Не верил ей Поярков, да и кто мог поверить. Сам Фын и тот, пожалуй, не преувеличивал собственных возможностей. Но играл весьма вдохновенно, старательно, главное.

Раз, а то и два в неделю Фын открывал дверь мастерской и, объявив о своем появлении знакомой фразой: «Вот пришел Веселый Фын», опускался на циновку.

Он приносил с собой кучу новостей — где он их находил, одному богу известно — и выкладывал все перед Поярковым.

Начинал обычно с пустяков, с какого-нибудь скандала в одном из игорных домов или опиумокурилен и кончал пикантной историей из жизни харбинского «Бомонда». Ведомы были Фыну и международные дела, например, кто из иностранных послов и когда посетил императора в его дигуне и какие подарки преподнес сыну неба. Главной темой Фына были, однако, «ужасы красного берега». Тут он мог говорить без конца, и скудный запас русских слов его не смущал. Он прибегал к помощи рук, которыми изображал и страх, и удивление, и возмущение. Впрочем, эмоции занимали незначительное место в рассказах Фына, так же как и комментарии. Выводы должны были делать слушатели, к этому стремился Фын, и, если его усилия не достигали цели, он огорчался и смолкал. Смолкать обычно заставлял Фына Поярков. Слушать слушал, а вот удивляться или возмущаться не хотел. Вообще ничем не выказывал своего отношения к новостям. Оторвется на минуту от своего недошитого сапога, посмотрит на Фына, и все. А вот что думает — неизвестно.

Так они скрывали друг от друга свои мысли. А время шло. Терпелив был Фын, а Поярков еще терпеливее. Однажды китаец сказал:

— Веселый Фын все знает.

— Так уж? — усомнился Поярков.

— Веселый Фын все знает! — повторил упрямо китаец. — Вчера Борис ходил мало-мало Большой проспект и говорил господином Кислицыным. Важный господин. Шибко важный.

Близость свою к эмигрантским кругам Поярков не скрывал, даже, напротив, афишировал иногда. Но осведомленность Фына его поразила. Хромой китаец не входил в общество русских офицеров, он просто не имел на это права. Ясно, что Веселый Фын пользовался чьей-то информацией, причем точной информацией и получал ее от человека, хорошо знавшего Пояркова. Только почему человек этот делился с Фыном? Что между ними общего?

Поярков более внимательно, чем когда-либо, посмотрел на Веселого Фына и отметил для себя, что китаец весьма удовлетворен тем впечатлением, которое произвел на сапожника.

В другой раз Фын попытался усилить впечатление.

— Красиво пишешь, — сказал он.

Фын, не знавший ни одной русской буквы, да и вообще никакой буквы, и ни разу в жизни не заглянувший в газету и тем более в книгу — не было надобности, — вдруг принялся судить о литературных опытах Пояркова.

— Читал? — съязвил Поярков.

Фын ответил своей стереотипной фразой, годной в любом случае:

— Веселый Фын все знает

— Так где же Веселый Фын узнал?

— Вот в этой бумаге…

И Фын вытянул из-под своей видавшей виды рубахи сложенный вчетверо субботний номер «Восхода». В этом номере была напечатана статейка Пояркова. Изредка он выступал с призывами к русским офицерам помнить, что их родина на той стороне Амура. Эта последняя статейка была подписана псевдонимом «Казак». Псевдонимы Поярков менял постоянно, настоящую его фамилию знала лишь редакция. И вот теперь узнал Фын.

— Красиво, значит?

— Шибко красиво.

— Научился читать по-русски! Трудно, поди, было?

Неспособный смущаться, Фын произнес свое:

— Веселый Фын все знает. — И добавил: — Любишь Амур… Домой хочешь… Русский Китай плохо.

Поярков почувствовал провокацию. Слишком уж откровенно высказывался о настроениях собеседника Фын.

— А китайцу в Китае хорошо?

— Где Китай? — вопросом на вопрос ответил Веселый Фын. — Фын здесь, Китай далеко. Китай — Янцзы.

Провокационный настрой сохранился.

— Ты родился в долине Янцзы? Там твой дом?

Фын вдруг вспылил:

— Веселый Фын родился в Фуцзядяне!

Это прозвучало как вызов. Надо было все-таки прекратить разговор. Поярков пожал плечами и принялся накалывать в подошве сапога отверстия для деревянных шпилек. Фын понял, что хозяин отходит от разговора, и бросил в угасающий костер смоляную веточку.

— Харбин — русский город, однако не Россия… Фуцзядянь — китайский город, однако не Китай.

Смоляная веточка ярко вспыхнула.

— Что же здесь за царство? — спросил изумленно Поярков. На лице Фына изобразилось огорчение — он сам хотел задать такой вопрос, и вот задали ему, и надо отвечать. Хитер, однако, был Веселый Фын, он сказал:

— Царство императора Сюань Тун из династии Цин…

Пристроив в отверстие первую шпильку, Поярков прицелился и уверенно вогнал ее молотком в подошву. Белая квадратная точка закрасовалась на темно-коричневой коже. Он полюбовался ею, хотя любоваться было незачем — не новичок был в сапожном деле Поярков. Ему просто надо было протянуть время и решить для себя вопрос: добивать Веселого Фына или пощадить его? И он решил добить. Надоел ему этот нагловатый «клиент».