— Мои друзья, вас ждет противник, весьма непохожий на ваших прежних жертв. Это молодожен, сундуки которого еще набиты приданым. Неужто вы опозоритесь перед смазливым танцором и его милашками! Нет! Они — наши! Я вижу ваш энтузиазм и уверен в победе.
Он посмотрел на горящие лица людей, озаренные лучами восходящего солнца. Они побьют танцора, сколько бы пушек он не выставил против их двух орудий.
Наваррец чувствовал, что люди в преддверье битвы нуждаются в духовной поддержке Господа.
— Мои друзья, — произнес он под конец, — все в руках Божьих. Давайте прочитаем двадцать четвертый стих из стопятнадцатого псалма.
Сквозь утренний воздух зазвучали голоса:
— Мы радуемся дню, дарованному нам Господом…
Солнце появилось над горизонтом; прежде чем оно поднялось высоко в небо, Наваррец, потеряв двадцать пять человек, вывел из строя три тысячи вражеских солдат.
Растерянный Жуаез оказался в кольце гугенотов и понял, что они узнали его. Недавно покинувший двор, он решил, что его красота подействовала на этих людей, как она действовала на других; но эти воины не увидели хорошенького фаворита — перед ними находился их враг, грешник, толкавший короля на экстравагантные безумства.
— Господа, не убивайте меня! — закричал в страхе Жуаез. — Вы можете взять меня в плен и получить выкуп размером в сто тысяч крон. Король заплатит вам эту сумму, уверяю вас.
После секундной паузы прогремел выстрел. Жуаез в изумлении округлил свои красивые глаза и, обливаясь кровью, упал на траву.
Это была величайшая победа, одержанная гугенотами; все знали, что они обязаны ею качествам их лидера, которого люди считали почти гениальным. Королевская армия была весьма сильной; несмотря на то что ею командовал Жуаез, только военное искусство Наваррца позволило одержать победу. Легкомысленный повеса преодолел лень, оказался выдающимся солдатом; беспечный шутник был великим королем.
На самом деле характер короля Наварры со временем менялся. В отдельных случаях Генрих был отличным лидером, но вскоре снова превращался в человека, которого все хорошо знали. Он был весьма разным, обладал странной и сложной натурой. Неотесанный беарнец с грубыми манерами не любил смотреть на чужие страдания; они приносили ему большую боль, чем кому-либо; однако чувства страха и ужаса, вызванные ими, были весьма быстротечными и иногда проходили быстрее, чем он успевал что-то срочно предпринять. Сейчас он испытывал их, глядя на усеянное убитыми поле брани, и утратил ощущение торжества. Его люди радовались победе, а он оплакивал погибших. Он был великим солдатом, ненавидевшим войну, грубым, похотливым человеком, вселявшим ужас в души врагов, а в следующий момент мог резко измениться и, намного опережая свое время, испытывать отвращение к жестокости и страданиям. Он не получал удовольствия от праздничного пира, устроенного в честь победы; он приказал обращаться уважительно с пленными и максимально облегчить участь раненых.
Он знал, что не только выиграл важное сражение, но и одержал моральную победу. Пока люди были опьянены победой, он мог двигаться дальше, потому что сейчас его армия была готова сразиться с кем угодно — даже с Генрихом де Гизом.
Но этот новый король Наварры внезапно превратился в прежнего Генриха — он снова стал рабом плотского желания. Он хотел Корисанду. Заниматься любовью приятнее, чем убивать; любезничать с красивой женщиной нравилось Генриху гораздо больше, чем созерцать трупы на поле брани. Он был великим солдатом, но еще более великим любовником; если первое призвание давало ему короткий триумф, то последнее обещало не потерять своего очарования до конца его жизни — Генрих чувствовал это.
Пренебрегая возможностями, завоеванными в сражении, он решил забыть о войне и вернуться к Корисанде.
Война продолжалась; кое-где во Франции имели место перемирия, в других районах грохотали пушки. Подавленный горем король Франции нуждался в новых развлечениях — только они могли помочь ему пережить утрату Жуаеза. Вся страна — католики и гугеноты — восстала против невероятных экстравагантностей короля. На средства, расходуемые на содержание его птиц и собак, с учетом жалованья слуг, ухаживавших исключительно за живностью, можно было прокормить город. Он платил огромные деньги за картины лучших художников, а затем обрезал их по своему вкусу и обклеивал ими стены. Он наслаждался роскошью и комфортом, соответствовавшими его положению, и пренебрегал своими обязанностями.
Сорбонна тайно проголосовала за то, чтобы корону забрали у короля, недостойного носить ее. Гиз совершил поездку в Рим, чтобы посовещаться с кардиналом Пеллеве, поддерживавшим его притязания на трон. Эти два события привели к третьему: Лига предъявила королю ультиматум. Он должен ввести во Франции инквизицию и принять все необходимые меры для подавления активности гугенотов.
Дерзость Лиги возмутила короля. Катрин умоляла его попросить у Лиги время для обдумывания этого предложения. Сама она тайно дала знать Гизу, что работает на него и Лигу, что готова любыми средствами повлиять на короля, чтобы он выполнил требования возглавляемой герцогом организации.
В ту пору Катрин мучали одышка и приступы тошноты, ревматизм едва позволял ей ходить; она страдала от подагры; именно сейчас, когда она особенно сильно нуждалась в крепком здоровье, оно впервые в жизни начало подводить ее. Катрин приближалась к своему шестидесятилетию; это был немалый возраст, ко ее мозг по-прежнему работал отменно, она проклинала дряхлеющее тело. Ее шпионы работали хуже, чем раньше; это происходило потому, что она сама сдавала. Она уже не была энергичной королевой-матерью, носившейся по дворцу, открывавшей тайными ключами двери и застававшей людей в самые неподходящие моменты. Теперь она передвигалась, опираясь на палку, постукивание которой выдавало Катрин. Или ее носили в паланкине. Боль в суставах была такой сильной, что даже такой стоик, как Катрин Медичи, не мог игнорировать ее. С королевой-матерью стали случаться обмороки. Молодые люди, которыми она успешно управляла когда-то, уже достигли зрелости. Самыми важными фигурами стали три Генриха; королева-мать, когда-то державшая в руках их судьбы, оказалась задвинутой в тень — не потому, что ее разум ослаб, а потому, что при полностью сохранившемся рассудке тело Катрин стало дряхлым.
Она никогда не сдавалась в прошлом; она не сделает это сейчас. Она продолжит начатое; трон должен быть сохранен для Генриха, несмотря на то что он по глупости отдалился от матери и пытался удержать в своих руках власть, ослабленную безумием его фаворитов, дерзостью Наваррца и тайными надеждами герцога Гиза.
Дом Валуа никогда не находился в таком опасном положении, как сейчас; Катрин воспринимала это, как кошмар. Если она не сумеет переломить ход событий, произойдет то, чего она всегда боялась сильнее всего.
Филипп Испанский предложил Гизу помощь в виде трехсот тысяч крон, шести тысяч ландскнехтов и двенадцати тысяч уланов при условии его разрыва с королем и установления во Франции инквизиции и католической веры.
Эпернон, более умный, нежели Жуаез, уцелел на полях сражений. Он подкупил швейцарских наемников, нанятых гугенотами; они перешли на сторону короля и влились в ряды королевской швейцарской гвардии. Сейчас Эпернон находился вместе с гвардией под Парижем и ждал от короля приказа вступить в город. Гиз заявил о своем намерении войти в Париж, а также о том, что ему известно о заговоре гугенотов, якобы решивших восстать и отомстить католикам за Варфоломеевскую ночь, перебив их. Король запретил Гизу входить в Париж.
Катрин лежала в постели в великолепном дворце «Отель де Суассон», который она построила специально для себя. Слабость не позволяла ей встать; Катрин страдала, ощущая приближение неминуемой катастрофы.
Король находился в Лувре; его надежно охраняла швейцарская гвардия; народ Парижа пребывал в состоянии напряженного ожидания. Париж находился на грани восстания.
Перед глазами Катрин стояли мрачные, зловещие улицы Парижа. Один из ее карликов, стоявший у окна, взволнованно повернулся к ней.
