Мы на Омеге стали экспериментальным полигоном и первые начали работать двойным слепым методом. Так у парней, которые заказывают музыку, называется новая концептуальная игрушка. Считается, что этот метод должен сделать допрос более интуитивным и в то же время научным. Авторы проекта размышляли примерно так: раньше точность полученных в результате допроса данных страдала, потому что заключенные говорили нам то, что мы, по их мнению, хотели от них услышать, – или, наоборот, поняв, что мы хотим услышать, намеренно направляли нас по ложному пути (в любом случае ожидания следователя служили отправной точкой для обмана). Если так, то число подобных ошибок можно уменьшить, если лишить заключенного возможности понять, чего ждет от него следователь. Но как это сделать? Как добиться абсолютной непроницаемости? Несколько поколений разведывательного сообщества пыталось решить эту проблему, но лишь недавно была создана стройная и непротиворечивая модель системы: заключенного можно психологически разоружить, только если следователи сами не будут знать, о чем спрашивают.

Теперь мы получаем вместе с пленником только голые «темы для разговора». Нам дают дату или название места, о которых мы должны заставить заключенного подробно рассказать, – иногда это может быть кодовое слово вроде «Зиззу». (Когда мы допрашивали № 4141 в бассейне в тот последний раз и держали его под водой, давая возможность лучше прочувствовать нашу заинтересованность, мы не имели понятия, что именно нас так интересует. Мы вообще не представляли себе, кто или что такое это Зиззу.) Нам почти никогда не сообщают, где был захвачен пленник, что подозрительного рассказал; порой мы не знаем даже, что было при нем обнаружено. Не пользуемся мы и техническими новинками – в отличие от коллег на других площадках, где медики постоянно проверяют слюну и кровь заключенных на уровень кортизона – гормона, связанного со стрессом; вроде бы, если тщательно отслеживать его изменение со временем, можно определить, какая тема вызвала у объекта наибольшую тревогу. (Очень полезное знание!) Кроме того, чтобы избежать межведомственных трений, представлявших в прошлом серьезную проблему, в нашем эксперименте должны на равных работать дознаватели всех сортов: из военной разведки, военной полиции, другого ведомства и гражданские контракторы. По идее, это должно дать невиданный доселе уровень объективности. И полученные ответы внушали бы больше доверия.

По крайней мере, такова теория. На самом деле такая схема могла зародиться только на самом верху, в голове какого-нибудь яйцеголового умника. Дознаватели ее ненавидели. Вообще, ее ненавидел каждый, кто имел хоть небольшой опыт практической работы. Со стороны, может быть, слом ортодоксальных методов, которые перестали работать, представляется доблестью. (Или, может быть, кому-то показалось – в наши-то нетерпеливые времена! – что они работают недостаточно быстро.) На практике все не так просто. Конечно, наша работа сбор информации, а не анализ – но надо же иметь хоть какое-то представление о том, что ищешь. Чтобы вести осмысленный диалог, нужно иметь хотя бы базовый сценарий. В противном случае разговор превращается в пинг-понг – и без всякой свободы маневра.

– Зиззу! Расскажи нам о Зиззу!

Джамал добросовестно переводил, но № 4141 по-прежнему смотрел сердито и непонимающе, а потом прокричал в ответ:

– Зиззу! Зиззу! Зиззу! – и добавил по-английски: – О'кей?

Мы снова сунули его головой в воду. Пошли пузыри, но нас это нисколько не встревожило. Оказавшись в следующий раз наверху, он задал мне тот памятный вопрос:

– Кто ты?

Кошки на остров не допускаются. По экологическим соображениям. Но «ПостКо» дала понять, что ради Руди мы можем нарушить правила и администрация посмотрит на это безобразие сквозь пальцы. Нам было бы трудно расстаться с ним. Вообще считается, что кошки могли бы составить местным видам нездоровую конкуренцию. Но мы решили, что детям, тем более так далеко от дома, необходим домашний любимец. Кроме того, Руди не единственный кот на острове. У авиадиспетчера тоже есть кот, которого он берет с собой на дежурство в башне КДП.[7] А в некоторых горных каньонах стаями живут одичавшие кошки. Иногда эти драные изгои выпрашивают еду у прохожих и забираются под покровом ночи на помойки. Вот реальная экологическая проблема, если таковая вообще существует.

Я беру свою бутылку с пивом и, оставив Бетани, выхожу за дверь; как обычно, я нахожу Руди спящим в тенечке под стеной коттеджа. Я хлопаю его по толстому боку, осторожно бужу и засовываю под мышку. Поскольку это я, он не сопротивляется. Дети еще слишком малы и не очень понимают, как с ним нужно обращаться. На самом деле это мой кот.

– Кис-кис? – говорю я.

Мы спускаемся к скалам. Всего в паре минут ходьбы от поселка крутая тропинка выводит нас к воде, к россыпи громадных черных валунов и острой вулканической гальки. Сюда почти никто не ходит, все предпочитают пляж в паре сотен метров. Там можно полежать на песочке и поплавать, не опасаясь, что какая-нибудь волна швырнет тебя прямо на скалы. Туда хорошо водить детей. А здесь вода набегает и отступает, оставляя в трещинах и выбоинах камня лужи и целые небольшие озерца. Вода кристально чиста, иногда ее обманчивая прозрачность скрывает под собой неожиданную глубину. Здесь мы с Руди охотимся на крабов.

На полпути к воде я опускаю Руди на камень и дальше позволяю ему идти первым. Руди – крупный кот с квадратной угловатой головой – не жирный, а крепкий, с широкой мощной грудью. Этакий футбольный лайнбекер[8] на четырех лапах. Он прыгает с камня на камень и продвигается к воде быстрее меня, но часто застывает в сомнении: удары волн его раздражают, а брызги заставляют ежиться. Он избегает мокрых валунов и иногда слишком разборчив. Он пробирается кружным путем, но цепкость и кошачья ловкость гарантируют, что он окажется на месте раньше меня. Я ставлю бутылку в подходящую трещину.

Час самый подходящий, озерцо в камнях как раз сформировалось. Крабы в ловушке.

– Вперед, Руди, мальчик мой!

Они маленькие, бледно-голубые, иногда прозрачные. Слишком маленькие, чтобы представлять гастрономический интерес для человека, и невероятно быстро бегают. Суть в том, чтобы вытащить их из воды и раздавить, пока не убежали. В этой игре всегда присутствует элемент случайности. Я выплескиваю их с водой на камни. Если краб приземляется на ноги, то – фью! – и ищи-свищи, не успеешь пошевелиться, а он уже пронесся по валуну и оказался снова в воде. Носятся со скоростью мысли. Они слишком стремительны даже для кота. Но если краб приземляется на спину, то, прежде чем перевернуться и убежать, он несколько секунд раскачивается и размахивает ногами. Именно в этот момент можно поднять камень и расколоть панцирь.

С первой парой крабов нам не везет. Они приземляются на ноги и исчезают в мгновение ока. Руди, который спокойно уселся было, нервно встает. Он уже не пытается изображать безразличие. Хвост подергивается. Пышные бакенбарды обвисают от капелек влаги. Следующий краб приземляется на спину – но я не успеваю даже замахнуться, а Руди уже бьет его лапой. Краб летит в сторону, скользя панцирем по камню, переворачивается и тоже исчезает.

– Господи, Руди, наберись терпения, пожалуйста!

Он смотрит на меня. Он достаточно умен, чтобы понять: сам виноват. Но колышущиеся в воздухе ноги были так соблазнительны!

Так, ближайшие крабы на этом закончились. Чтобы попробовать захватить врасплох следующего, мало просто опустить руку в воду. Придется погрузиться по пояс.

– Сюда!

Руди следует за мной, перепрыгивает на другой камень. Следующий краб тоже уходит от меня, но вот наконец один приземляется на спину, и мне вполне хватает времени, чтобы опустить острый край камня на его хрящеватый живот. Движения ног становятся плавными, как при замедленной съемке. Еще удар, и панцирь раскалывается; еще один – и он разлетается на куски.