Ох и ловкими же оказались эти стервятники до чужой жизни! Такими же ловкими, какими были они быстрыми До дармового стола.
Кабы не Корней, читать бы Фарисею через малую минуту свою замысловатую книжицу перед всевышним. Стратимиху он ловко отпихнул к порогу, брата долбанул по жирной шее. Прохору угодил кулаком под дых, а Мокшея уже сам книжник сумел отопнуть. Тот вылез из-под стола с разбитым носом, утерся белесой в полумраке ладонью, разглядел на ней кровь, проворчал:
- Не мог полегше...
Когда разбойная братия расползлась по лавкам, когда Корней повернулся до Стратимихи, полный намерения не выгнать ее на метель, так хотя бы устыдить, что ли, решимость вдруг покинула его. Не увидел он в лице старухи ни злорадства, ни ехидности. Одна лишь смертная тоска была написана на нем. Тоска и страдание. И тогда Корней понял, что старая, затевая эту канитель, знала наперед, что ни одному из этих словобредов не западет в голову даже соринка того сознания, которое помогает простым людям, жалея ближнего, отказываться от собственной выгоды. Знала, но все-таки надеялась, что перед нею люди...
Ну и вот.
Расползлись эти самые... люди... по углам: смущенный Корней воды Нестору зачерпнул, поднес, чтобы тот побыстрее очухался.
Хлебнул Фарисей, башкою потряс, огляделся чумным псом и вообразил себе, что наступила всего лишь передышка. Опасность только затаилась.
Вот она... черной ведьмою стоит у порога, озаряемая зловещим пламенем печи; стоит, не уходит - чего-то соображает. Оно и понятно: в этакую-то метель, разве только за тем гнала ее нечистая сила на Тараканью заимку, чтобы попялиться на бесплодную возню ошалевших от безделия дубарей?
- Не-етушки, детушки!
Не для того медведь до кабана лезет, чтоб разузнать, о чем тот грезит.
"Ага, - смекнул Нестор.- Стратимиху Корней позвал с лихим умыслом".
И вот уж Фарисей сотворил из только что писклявого верещания этакий солидный, хрипловатый басок.
- Тоже мне, - сказал он, не поднимая глаз.- Додумались... На кого накинулись. Волки и те своих не заедают. Эх, вы!
Он хотел, видно, обозвать виноватых крупным словом, но струсил. Оттого разволновался и выдал слезную фистулу:
- Тараканье!
Выдал - и тут же испугался своей смелости. Но в страхе уже не мог остановиться - его будто несло под гору: - Вам разве непонятно, для чего все это Корнеем затеяно? Это ж он захотел отбить нас от своего стола. Жадность его одолела. А вы? Поймались на удочку... Вот пущай-ка он сам перед нами попляшет...
Выдавши этакую хреновину, Фарисей глаза так и не вскинул. Не сделал этого и Тихон. А что Семизвон, так тот, потрясенный Корнеевой судьбиной, и вовсе уронил голову на стол. Один только Дикий Богомаз из-под века блесканул на Мармуху огоньком подозрения, после чего прижал под стволом своею ходулиной Мокшееву ногу с таким значением, от которого мигом развеялось балалаешниково сострадание. Он вскинул лицо с выгнутой на нем губищею - это означало откровенное недоумение. Оно говорило, что и в самом-то деле... как это мы, дескать, сумели допустить такой конфуз? Мокшей повел удивленными очами и вдруг напоролся ими на печальную Корнееву усмешку да на молчаливый суд Стратимихи.
Напоролся так, что от страха отвалил губу на грудь. Однако Фарисеева подсказка в нем каким-то чудом удержалась, и нога все еще чуяла Прохоров жим. Но все это ему представилось собственной подачей. А он не любил, когда его опережали, и потому сообщил очень громким шепотом:
- Сговорились, гады!
И только теперь Семизвон осознал, что к сказанному он никак не мог прийти своим умом. Его натравили. И потому щас он... всем он... покажет, где раки зимуют...
В обычае у Мокшея было такое правило: сперва козырем пройтиться, а потом штанов хватиться. Он и на этот раз спешил сперва поймать, а потом уж поминать такую мать... Хорошо, что Стратимиха успела его опередить.
- Сядь! - повелела она. - Не кидайся! Не держи чужого в горсти, когда своего не разгрести... Никакой охоты на вас Корней не замышлял. Да и мои старания не сотворят уже из вас ни черту сродника, ни богу угодника... Однако ж чего я тут с вами рассусоливаю, - спохватилась старая. - Перед козюлькой хоть черт с фитюлькой...
Стратимиха медленной рукой провела себя по лицу; заодно с бельмами потянулась за ладонью старая кожа и из-под нее открылась такая ли красота, что даже у Корнея дыханье перехватило: на прекрасном девичьем лице, отдающим в полутьме голубым сиянием, горел во лбу рубиновым огнем третий живой глаз. Когда же рука сорвала с головы кочку волосяной накладки, над теменем блеснула корона. Стратимиха распрямилась, смахнула с себя монашеский балахон - и предстала передо всеми лунная девка с хвостом и крыльями серебряной птицы. Подойдя до каждого из гостеванов, на момент отгородила ладонями своими лицо его от мира, пошептала и что-то стряхнула с пальцев. Мимо Тиши Глохтуна тоже не прошла.
После того лунная красавица приблизилась до Корнея и заглянула ему прямо в глаза. Душа в нем ахнула от удивления да вдруг и заплакала от непонятной радости.
Лунная ж девка опять да снова дохнула ему в лицо полной грудью. Не белым инеем, не черной копотью обдала она его на этот раз - огнем опалила. И тихонько засмеялась смехом, полным удовлетворения. После чего она развернулась, вскинула руки, свела их ладонями над головой, легко оторвалась от половиц, проплыла через всю хату и унырнула в зеркальную глубину. И не плеснула, не раздалась кругами чистая поверхность того загадочного омута. Зато дверь избяная чуть было с петель не соскочила. Она даже завизжала щенячьим визгом, над которым захохотала вдруг студеная метель. Крутанула метель по избе; хлестанула упругим крылом по всем сидящим, расшвыряла кого куда...
И умчалась.
И двери захлопнула.
И свет в лампе вдруг сам собою засветился.
И все увидели: где сидели они, там и сидят. Сидят и смотрят друг на дружку: понять не поймут, то ли что-то случилось, то ли не случилось?
В недоумении вся четверобратья потянулась глазами до старшого Мармухи - не пояснит ли чего? Потянулась да чуть с лавок не свернулась...
Тут Корнею и самому захотелось оглядеть себя. Однако овального зеркала на месте не оказалось - висело в простенке прежнее, тусклое да облезлое.
И вот...
Не окажись при нем его чуба, век бы ему было не догадаться, что это он отразился в зеркале, а предстал перед ним такой ли раскрасавец, что и глазам больно стало.
Дня через два Толба успокоилась. Опять побежали по чистым камушкам светлые ее струи, заговорили о скором лете, о радости бытия и еще о чем-то звонком, шаловливом.
Первой прибежала на заимку Юстинка Жидкова. Как прибежала, как стала в дверном проеме котуха, как блеснула на Корнея черными озорными глазами, так душа в нем и засмеялась от понятого. А Юстинка подошла до него вплотную, лицо его с великим вниманием оглядела и улыбнулась, сказавши:
- Хорошо получилось, лучше и не придумаешь.
А еще немного спустя ушли Юстинка с Корнеем из села. Велика Сибирь, места много. На что им терпеть аханья да пересуды, да подозрения всякие.
Ушли.
Тараканья же заимкакак стояла за Малой Толбою, так и осталась стоять. Тишкина братия как разгулялась в ней за время половодья, так и Корнея потеряла, а все остановиться не могла. Опомнилась, когда все припасы иссякли. Пришло время расползаться.
Поползли. Да не тут-то было.
Напал на них смертный страх. Как только подступят к Толбе, чтобы на ту сторону перебраться, так река мигом поднимается. Народ переходит - колен не замочит, уверяет, что это самая высокая вода, да только заимщики не верят. Разве поверишь, когда перед глазами бесится кровавая лавина, замешанная на ледяной икре?
Вот тогда-то и понял Тит, отчего зад болит - оказывается, пнули.
Сообразила Тишкина братия, что нету в Толбе никакого подъема, а только страха своего так и не одолели.
Спасибо обозоринцам - не дали подохнуть голодной смертью. Но заявили с первого разу, что кормят дармоедов только до нового урожая. Так что пришлось им любомудрие свое оставить и приниматься за настоящее дело.
