— Именно об этом я хотел бы поговорить с тобой.
Она с вниманием ждала, а он после некоторого колебания, словно и в эту минуту не очень желал говорить об этом, продолжал:
— Я хочу рассказать тебе о гонении, свидетелем которого я был всю жизнь. Когда мне было восемь лет, со мной случилось нечто ужасное, заставившее меня смотреть на любые преследования, как на бедствие, тормозящее прогресс. Я должен рассказать тебе об этом, потому что это изменило мою жизнь и сделало меня таким, как я есть.
Мой отец служил при дворе королевы Марии… Марии Кровавой. Как ты знаешь, Мария вышла замуж за Филиппа Испанского, и в ту пору, когда король приехал в Англию, в его свите была красивая леди, в которую мой отец влюбился. Они поженились, и когда король вернулся в Испанию, моя мать должна была ехать с ним, потому что была слаба здоровьем и не могла выносить сырой английский климат. Отец отправился с ней в Мадрид, и там я родился. У нас была очень счастливая семья до того времени, как мне исполнилось семь лет. Моего отца арестовали и отдали в руки инквизиции. Я рано столкнулся с этим злом. Я видел и раньше в глазах людей затаенный ужас, но лишь когда это коснулось моей семьи, понял это в полной мере. Моего отца забрали ночью, и с тех пор я увидел его только один раз. Это было год спустя. Я едва узнал его. Его румяные щеки пожелтели, он едва мог ходить, так сильно он был измучен пытками в мрачных застенках инквизиции. Маленького мальчика, каким я тогда был, они не могли схватить, но в доме нашем поселился страх. Моя мать слегла, и ей позволили в тот день остаться дома. Но я должен был явиться, меня должны были заклеймить, оттого что меня не воспитали как достойного гражданина и доброго католика.
Память об этом не покидала меня, она не тускнеет. Рано утром меня разбудил приглушенный звон колокольчика. Слуги подняли меня с постели, быстро одели и вывели на улицу.
В Испании аутодафе — большой праздник. Люди надевают нарядные одежды. Ни одна церковь не устраивает столь пышных церемоний, как римская церковь.
Меня привели к воротам инквизиции, чтобы я видел страшную процессию, направляющуюся к месту казни. Среди этих несчастных мужчин и женщин был и мой отец. На нем был кошмарный желтый балахон. На этом sanbenito3 были вышиты фигуры, объятые пламенем, языки которого поднимались ввысь, а страшные дьяволы раздували это пламя. Этот наряд говорил собравшимся зевакам, что мой отец был одним из обреченных на сожжение. Не могу описать тебе весь этот ужас, когда я вспоминал об этом позднее; казалось, что еще кошмарнее, чем жестокие мучения этих несчастных, была сама церковь, помпа, с какой церковь это обставила. Простые люди должны были присутствовать, как велела им церковь, а иначе на них пало бы подозрение. Я представлял себе, что эта сцена была еще более душераздирающей, чем те, что разыгрывались в римском амфитеатре во времена язычников Нерона и Тиберия. Римляне наслаждались жестокостью, потому что для них это был спорт. Испанцы наслаждались ею меньше, но пытались скрыть ее под маской благочестия. Повзрослев, я понял, что грех испанцев был более тяжким.
Большинство жертв составляли люди высших классов, несомненно потому, что инквизиция получала имущество казненных, ибо она должна была оставаться богатой и могущественной.
Их вели на quemadero… место, где горели костры, где великий инквизитор держал речь перед толпой, перечисляя грехи обреченных на страшную смерть.
Были зажжены костры, и я смотрел на эти измученные тела, искалеченные на дыбе, обожженные раскаленными щипцами, ожидающие последних мучений, которые, наконец, должны были принести им милосердную смерть. Некоторых задушили, прежде чем сжечь, тех, кто в последний момент принял католичество. Остальные пошли на костер живыми, потому что они упорно не желали отказаться от своей веры. Мой отец был в их числе, и я был там… чтобы видеть, как он умрет…
Тамар была в силах лишь смотреть на него, в глазах ее застыл ужас, сострадание и ненависть к мучителям отца Ричарда. Она не находила слов…
Немного погодя, он продолжал:
— Это было много лет назад. Тысячи людей были замучены и сожжены, как мой отец. Даже в нашей стране святая римская церковь оставила свой кровавый след. В Смитфилде горели костры, и ни один человек не доверял соседу.
Моя мать умерла, и меня тайком увезли в Англию. У отца были верные слуги, которые последовали за ним в Испанию, они тоже боялись инквизиции и, без сомнения, могли стать ее жертвами. Определенная снисходительность была проявлена к ним на какое-то время, потому что инквизиторам было выгодно в первую очередь уничтожить людей состоятельных. В Англии моей семье принадлежали большие поместья, и дед и бабка меня воспитали в протестантской религии.
Эта религия более гуманна. Человеку нужна вера в Бога, ведь мы приходим в этот загадочный мир не по своей воле, сражаемся с невзгодами всю недолгую жизнь и уходим. Вера нужна нам, ведь мы не в силах думать, что умрем и исчезнем совершенно. Да, наступила более благоприятная эпоха, народ Англии устал от костров Смитфилда, а англичане сделаны из иного вещества, нежели испанцы. Мы не любим торжественных церемоний, мы любим веселье и праздники, нам нравится, когда рекой льется вино, а не кровь. Нас трудно разозлить, но когда разозлимся, мы на редкость упорны. Мы не злопамятны, ни одна нация в мире не способна так забывать зло, как англичане, хотя для этого нам надобно определенное время. Мне посчастливилось жить в этой стране. Но вот, когда я уже начал стареть, эхо прежних жестокостей снова зазвучало здесь. Быть может, оно никогда и не затихало. Королева была главой церкви, как в свое время ее отец, и были те, кто не хотел видеть ее в этой роли и желали большей реформации церкви.
Я видел начало новых гонений. Теперь пришла очередь пуритан и протестантов страдать. Я видел, как людей бросали в тюрьмы… гноили в зловонных темницах. Я убеждал себя в том, что это не столь жестокие методы, какие применяли в Испании. И все же это были преследования. А однажды я увидел, как в Смитфидде сожгли двух анабаптистов, это были первые жертвы со времени восшествия Елизаветы на престол. И тем не менее меня мало утешало то, что наша церковь редко… совершает подобные дела.
Я стал изучать различные религии, существовавшие с незапамятных времен, в том числе веру в колдуний и колдунов.
Он помолчал немного, налил в бокал вино и продолжил:
— Так вот, я стал читать книги о колдовской силе ведьм, потому что, по моему мнению, колдовство связано с религией этой страны. На материке ведьм подвергают страшным пыткам. Одни из них притворяются, что верят в свою силу, другие искренне верят, что обладают ею. А пыткам их подвергают во имя Божие. Почему, спрашивал я себя, эти женщины еще до пыток признают, что обладают дьявольской силой? Да потому, что они верят в это. Они умирают в своей вере, так же, как мой отец умер в своей. И твое отношение к этому, Тамар, весьма заинтересовало меня. Тебе внушили, будто ты — дочь дьявола, и тебе это нравилось. Даже теперь, когда ты получила некоторое образование, ты упорно хочешь в это верить. Стоит ли удивляться тому, что невежественные создания не желают отказываться от своей веры?
— Я понимаю, вы не верите в силу ведьм, — прервала его Тамар, — но я своими глазами видела, как колдует Гранин. Без сомнения, ведьмы обладают силой, недоступной для простых смертных.
— Поверь мне, Тамар, я изучал колдовское искусство ведьм И нашел, что оно сходно с религией, которую исповедовали в этой стране, покуда святой Августин не принес сюда христианство. Колдовство ведьм, живущих сегодня, уходит корнями в языческие времена, когда наши предки поклонялись Водану, богу богов, Тору громовержцу, Тиру, богу, давшему человеку мудрость и хитрость, и Фрейе, богине войны. Правда, ведьмы не упоминают их имена, потому что они ничего о них не знают. Прошли века с тех пор, как святой Августин прибыл к нам, но, увы, христианство в этой стране внедряли насильно. В этом корни религиозных конфликтов. Власти не дают народу свободного выбора. Веками христианская церковь кровью и пытками искореняла колдовство, потому что оно представляет собой соперничающую с ним веру. Я присутствовал на шабаше ведьм, надев маску в виде головы козла, и видел их пляски вокруг костра. И в этих плясках я узнал ритуальные языческие обряды. В дохристианские времена население в стране было незначительное, и необходимо было увеличить его. Эти пляски — а в языческие времена люди плясали вокруг фигуры рогатого козла — были плясками плодородия, плясками способности производить потомство. Теперь их считают постыдными и греховными, потому что не понимают их значения. Их целью в те времена было возбуждение желания, считалось, что чем сильнее желание, тем больше будет зачато детей, и что дети, зачатые в эту ночь, будут сильными, мужчины — могучими воинами, а женщины — здоровыми, способными рожать могучих воинов. Ведьмы, танцующие во время шабаша, не знают этого. Они верят, что дьявол созвал их на эти пляски. Им так сказали, а они невежественны и легковерны. Церковь, боясь их, говорит: «Вы греховны и омерзительны, вами обладает дьявол». И эти люди, которым жизнь кажется скучной и бесцветной без веры в их сверхъестественную силу, не хотят расставаться с этой верой. Они готовы умереть за нее. Воображение может творить чудеса, оно может заставить слабовольного поверить в то, чего нет.
