Усадьба лежала на склоне, среди фруктовых деревьев, неподалеку от лесной опушки. Деревья и амбар еще стояли по колено в густой ночной мгле, но беленую стену дома уже осветили первые блики зари. Да и звезды в вышине мигали, предвещая рассвет.

Стояла осенняя ночь.

Чистый, колючий воздух обещал иней. Где-то в воздушном море плыл дальний колокольный звон. Певучие утренние звуки то угасали, то снова проступали сквозь тишину. Тонули и всплывали вновь. Плыл и плыл колокольный звон, словно рябь по тихой воде, стараясь добраться до усадьбы.

До этой усадьбы в горах.

И доплыл, но с трудом — одним лишь замирающим вздохом. Оно и понятно: уж больно далека была деревня от этого горного уголка. Километра четыре, не меньше. Одна-одинешенька лежала усадьба на всем горном склоне, среди фруктовых деревьев, а над нею возвышался буковый лес; казалось, усадьба натянула теплую шапку, спасаясь от осенних холодов.

Звенел колокол.

Звуки упрямо пытались преодолеть долгую дорогу, но потом раз и навсегда захлебнулись в холодном тумане. Тишина опустилась на фруктовый сад и притаилась под деревьями в ожидании первого инея.

Но вот в доме послышался шум. Тихонько скрипнув, отворилась дверь, и в темном проеме показался хозяин. Слегка ссутулившись, шагнул он навстречу ущербному месяцу, из последних сил мигавшему с поднебесья. Выйдя на крыльцо, хозяин разогнул спину и остановился, прислушиваясь к предрассветной тишине. Был он высок и худощав, на непомерно длинных ногах сидели грубые башмаки, с костлявых плеч свисала овчинная телогрейка. На голове красовалась протертая до дыр черная шляпа с обвислыми полями, чуть сдвинутая на правое ухо. Усы казались совсем черными, но борозды времени были видны даже в неверном свете мигающих звезд.

Ему наверняка перевалило за шестьдесят.

Он огляделся по сторонам, прислушался и потянул носом воздух. Потом медленно двинулся вдоль пустынного двора. Пройдя немного, закурил сигарету, которую все время не выпускал изо рта. Путь его лежал к амбару, но стоило ему поравняться с хлевом, как оттуда донесся радостный звон колокольчика. Сперва колокольчик звенел непрерывно, потом — реже, скотина успокоилась и принялась за еду.

Хозяин пробыл в хлеву недолго, потом вышел и направился к ореху, росшему под стеной амбара, неподалеку от поленницы. Дошел до кромки черной тени, которую отбрасывала пышная крона, и остановился снова, вглядываясь в темноту сада, прислушиваясь к буковому лесу. Где-то в чаще заухал сыч, тревожно и торопливо. Потом предрассветный мир снова затопила тишина, тишина безмятежного воздушного океана; она стелилась серебристой дымкой по траве, меж фруктовых деревьев, а наверху, в буковой чаще, становилась все гуще и тяжелее.

Старик напряженно прислушивался, а свет зари между тем уже льнул к костлявому лицу — теперь старика можно было узнать.

Это был Можа Палл.

Старый хозяин солидной усадьбы, некогда страстный охотник. Ушло его времечко! С каждым годом все толще слой осенней листвы на тлеющих угольках охотничьего азарта, того и гляди потухнут навек.

А все же искорка нет-нет да и вспыхнет!

Старик жадно прислушивался. Сигарета под усами потухла. Зато глаза горели — и впрямь что твои угольки. Постояв немного и поразмыслив, он твердой поступью направился к поленнице. Как будто что-то для себя решив, взял в левую руку топор и двинулся обратно вдоль сада. Казалось, у него только и было дела, что прогуляться, встряхнуться ото сна вместе со всем дольним миром. И по сторонам он больше не смотрел, а просто брел себе неторопливо по саду, который смыкался с лесом и в другую сторону тоже тянулся далеко-далеко.

День был воскресный, первый морозный рассвет.

Солнце как будто собиралось вставать, а быть может, сад просто хранил воспоминание об ушедшей луне да мерцала звездная пыль. И то не везде: земля под деревьями была по-прежнему окутана мглой, и яблоки прятались в темных ветвях.

Все же чувствовалось, что урожай созрел, и довольно богатый. Радуясь, сдвинул старик на затылок видавшую виды шляпу, но в ту же секунду замер: ухо уловило какой-то шум. Что-то вроде треска ломающихся сучьев. Тяжелый шум, будто свинцовый. Старик напряг слух и решил, что ему померещилось: только и слышалось что журчание родниковой воды. А родник был совсем рядом, вода бежала по длинному желобку и падала вниз, весело о чем-то журча. Да как громко, как звонко и чисто! Словно серебряные колокольчики звенели в ольшанике за картофельным полем, возле самого леса. Струйка пела так весело, так заманчиво — мертвого одолела бы жажда от этого звука.

Можа Палл сглотнул слюну: у него внезапно пересохло во рту.

«Попью-ка я, — решил он, — отведаю хрустальной водицы, такая водица небось и жажду утолит, и силы придаст».

Там и кружка была, стояла уж не первый год, эмаль давно облупилась, а она все стояла, чтобы каждый мог напиться, когда ему вздумается.

Туда-то старик и направился.

Путь к роднику преграждала яблоня, а за нею — раскидистый куст дикой бузины. Можа Палл миновал долгую яблоневую тень, опустив голову и мечтая напиться, обошел бузинное семейство — а там в двух шагах уже был родник. Вода журчала совсем рядом, ледяная и хрустальная, струилась по длинному желобу и падала вниз, на сверкающую гладь, поднимая легкие брызги. И эмалированная кружка была тут как тут, приютилась на краешке и манила оттуда.

Можа Палл уже и руку протянул, чтобы взять ее. Но рука замерла на полпути.

Из родника пил дикий кабан.

Он стоял по другую сторону журчащего желоба и пил не отрываясь. Черным кошмаром вздымались кабанья голова и косматый загривок. Все остальное скрывал родниковый сруб, протянувшийся перед Можей Паллом, словно богом положенный предел в три метра длиной, полный черной воды, а струйка, падая на черную гладь, щебетала неустанно, как птичка.

Страшный был кабан, черный как смоль, словно в тяжелом сне. Свет зари заливал лохматую шкуру. Внезапно он вскинул голову. Прозрачная вода струилась изо рта, омывая желтые клыки, блестели тугие смоляные комочки глаз.

И застыл в неподвижности, буравя человека взглядом.

«Ну вот мне и конец!» — обожгло старика, но в ту же секунду сам собою нашелся выход. Рассудок все еще беспомощно корчился в судорогах, а рука между тем, не дожидаясь приказа, точным и быстрым движением взялась за топорище.

И застыл, уставясь зверю в глаза.

Кабан смотрел на него не отрываясь.

Так они стояли — глядели друг на друга упорно и дерзко — и выжидали оба. Но вот Можа Палл, повинуясь не то разуму, не то инстинкту, чуть сдвинул правую, а потом и левую ногу. Словно сама земля перенесла его вперед. И тут, в полутора шагах от кабана, скрипнул под ногою камешек. Старик сжал топорище и напрягся как струна. Кабан приготовился к прыжку, но в ту же секунду над ним сверкнул топор. Зверь взвыл и отпрянул. Острие вонзилось в сруб. Хрюкая и скуля, вернулся кабан на прежнее место. Щелкали клыки, изо рта шла обильная пена. Становясь все гуще, она обволакивала морду и плюхалась в родниковую воду, а потом плыла по ней, желтая, смешанная с кровью.

Светало.

Мутная пена все ярче окрашивалась кровью. Можа Палл увидел рану, нанесенную топором: она зияла между клыками, ближе к правой ноздре, чуть не надвое рассекая кабанье рыло.

Вода журчала, щебетала птичьими голосами, и ворчал, изрыгая пену, кабан. А старик, увидев кровь, совсем окаменел и намертво впился взглядом в кабаньи глаза.

Небо на востоке окрасилось алым цветом.

Кругом весело пестрела повилика, цвела белыми кружочками дикая морковь, голубели у самой воды незабудки. Дикая бузина покачивала черными жемчужинами ягод, ярко-красное ожерелье украшало бересклет.

Можа Палл не шевелился; кабан ворчал, изрыгая пену.

Шло время.

Но вот от дома послышался крик, словно лопнуло на морозе стекло.