В размышлениях Ленина по национальному вопросу с самого начала присутствовали два важных момента. Один касался революционной партии, а другой - революции. Движимый желанием сохранить единое и строго централизованное русское революционное движение, он считал, что идея австрийских социал-демократов "национально-культурной автономии" грозит партии расколом. Именно данный аспект размышлений Ленина очень удачно развил Сталин в работе "Марксизм и национальный вопрос". Но как раз те самые центробежные силы национального сепаратизма, которые казались Ленину опасными с партийных позиций, вселяли надежду с точки зрения успеха революции, ибо они могли помочь разрушить царскую империю. Поэтому он со всей энергией отстаивал лозунг "о праве наций на самоопределение"; так поступать Ленину было тем легче, поскольку он испытывал глубокое отвращение к великорусскому шовинизму, к царской политике "единой и неделимой России".
Когда же империя под влиянием войны и революции в самом деле рухнула и распалась, Ленин оказался перед политической дилеммой. Как враг великорусского национализма, он был склонен уважать право на национальное самоопределение, но, как революционный государственный деятель, он хотел сохранить под властью большевиков как можно больше от прежней империи. Не мог он игнорировать и такие факты, как, например, экономическая ценность бакинской нефти или стратегическое и политическое значение Закавказья и Средней Азии, населенных преимущественно неславянскими народами, или же огромная важность со всех точек зрения Украины со славянским, но не русским населением. Ленин попытался разрешить дилемму, с одной стороны уступая мощному давлению в пользу отделения Польши, Финляндии и Прибалтийских государств, а с другой - стараясь сохранить для революции остальную часть бывшей огромной империи. Обрусевшие представители национальных меньшинств (подобные Сталину и Орджоникидзе), которые не испытывали угрызений совести, навязывая малым народам советско-русскую власть, были послушным и эффективным инструментом в осуществлении второй линии. Как мы уже видели, Сталин всегда чувствовал себя неловко с лозунгом национального самоопределения, хотя иногда сам его повторял, и имел обыкновение занимать по этому вопросу уклончивую позицию. Так, например, на III Всероссийском съезде Советов в январе 1918 г. он указал на необходимость "толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс данной нации. Принцип самоопределения должен быть средством для борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма"[6].
На первых порах в национальном вопросе Ленину пришлось иметь дело с оппозицией группы левых коммунистов, которыми руководили Бухарин, Пятаков и другие, и, возможно, по этой причине он не сразу заметил еще более серьезные расхождения, существовавшие между ним и Сталиным. Как мы уже видели, у левых коммунистов было особое мнение относительно принципа национального самоопределения8.
Возражая, Ленин заявил, что нации все еще неотъемлемый факт жизни общества и что партии необходимо с этим считаться. Затем он сухо заметил, что бушменов в России нет, а что касается готтентотов, он не слыхал, чтобы они претендовали на автономную республику, но зато есть башкиры, киргизы и другие нерусские народы, которым нельзя отказать в признании. По его словам, в мире, и не только колониальном, нации - это политическая реальность. Удовлетворив право финнов на самоопределение, Советская Россия лишала финскую буржуазию возможности убедить трудящиеся массы в том, будто великороссы хотят их поглотить. Позднее, участвуя в дальнейшей дискуссии, Ленин вернулся к теме Финляндии. Он напомнил, что после сделанных по договору с недолговечным красным финским правительством территориальных уступок приходилось слышать от русских коммунистов возражения: "Там, дескать, хорошие рыбные промыслы, а вы их отдали". По поводу подобных возражений Ленин сказал: "Поскрести иного коммуниста - и найдешь великорусского шовиниста". Были также коммунисты и даже в самом Наркомате просвещения, говорившие, что в единой школе можно обучать только на русском языке. "По-моему, - заявил Ленин, - такой коммунист, это - великорусский шовинист. Он сидит во многих из нас, и с ним надо бороться"[10].
Возможно, только теперь товарищи Сталина по партии начали осознавать, что сам комиссар по делам национальностей принадлежит к коммунистам, зараженным "русским красным патриотизмом", поскольку он имел склонность высказываться в духе единой и неделимой России. Поэтому можно считать парадоксальным, но вовсе не неожиданным тот факт, что Сталину и Ленину, в конце концов, было суждено разойтись по тому самому вопросу, который в свое время скрепил их отношения. Иначе и быть не могло еще и потому, что насколько чужд был русский национализм ленинской натуре, настолько глубоко он укоренился в характере Сталина. Раньше уже говорилось о том, что Сталин обрусел, еще будучи молодым революционером, считая большевиков "истинно русской фракцией" марксистского движения. По иронии судьбы человек, который, по мнению Ленина, являлся ценным для партии в качестве представителя малых народов и который в течение длительного времени соглашался с таким определением этой своей основной роли в партии, представлял собою формирующегося русского националиста еще до их встречи и за многие годы до того момента, когда, к своему ужасу, Ленин обнаружил у него вполне сформировавшиеся русские националистические взгляды. Сталин отождествлял себя с Россией, в этом крылось его надменное отношение к культуре малых народов, прежде всего кавказских, обнаруженное нами в работе "Марксизм и национальный вопрос", - этим определялось то рвение, с которым он взял сторону Ленина и выступил против "национально-культурной автономии" в партии. Правда, в этой работе, доказывая "интернациональный тип" социал-демократической организации в России, он писал, что "рабочие прежде всего - члены одной классовой семьи, члены единой армии социализма", и добавил, что это имеет для них "громадное воспитательное значение"[12].
Ленину и его единомышленникам среди русских революционеров никогда бы не пришло в голову назвать большевизм (Ленин ни разу не употребил слова "ленинизм") высшим достижением "русской культуры". Как теория и практика пролетарской революции и диктатуры пролетариата ленинизм в их понимании представлял собою просто русский вариант марксизма, который в свою очередь являлся, в сущности, наднациональным и предусматривал окончательное слияние всех наций в общность более высокого уровня. Тот факт, что ленинизм нес на себе определенный русский отпечаток (благодаря месту своего возникновения), не вызывал у них тщеславия. А Сталин в отличие от них гордился русскими корнями ленинизма так же, как какой-нибудь патриотически настроенный французский радикал, возможно, гордится якобинством, усматривая в нем проявление глубокой сути Франции. Сталин считал ленинизм олицетворением славной исторической судьбы России. В то же время это обстоятельство, по его мнению, нисколько не ставило под сомнение всемирного значения ленинизма. В работе "Об основах ленинизма" Сталин настаивал на интернациональном характере ленинизма, который он определил как марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Из упомянутого меморандума 1926 г. совершенно ясно, что интернационализм Сталина ориентировался на Москву и Россию. На следующий год он вновь подчеркнул данный момент, определяя "интернационалиста" как человека, который "безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперед это революционное движение невозможно, не защищая СССР"[14]. Выражения "мы русские марксисты" и "мы - русские большевики" часто мелькают в его сочинениях 20-х годов. В интервью с Эмилем Людвигом в 1931 г. Сталин русифицировал даже свои революционные корни, заметив, что к марксизму он приобщился в пятнадцатилетнем возрасте, когда "связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье"[16].
