Чуток подрастил отец сына, научил его таежным премудростям и... Что ты скажешь! Пропал! Пропал опять же на Спасовом увале, в тех самых годах, в каких заглотнула земля Акима Лешню.
Вот уж когда навалилась на деревню никаким умом неподъемная тайна. Вот когда упала на людей суета гадать-перегадывать, с ума на ум перекатывать: за что, за какую такую вину перед создателем уготована Лешням страшная неминучесть?!
Ой-ка, ой! Всем бы нам сподряд заудивляться вусмерть, кабы полное изумление души нам не сковало, - каламбурили по этому поводу бабенки, чтобы и в самом деле не остолбенеть от непосильной для скупого разума задачи.
Ну, слава Богу, не остолбенели. Перебили и эти были; дальше наблудим - еще перебудем. А что про Матвея Лешню - и этот бедолага сиротой остался: весь один, как на сковороде блин. Разве что на этот раз оказалась при Матвее мать его Славена. Только не жить Славене на земле после Иннокентия осталась - сходить с ума от горя, да еще от того ужаса, который с каждым божьим днем все крепче стискивал ее материнское сердце. Боялась и предчувствовала Славена то, что полное сходство, доставшееся Матвею от отца с дедом, не успокоится на одном лишь только обличьи. Похоже, что оно точно так же накинется в тайге на ее сына злою непонятностью.
То-то станешь сходить с ума на ее месте! Покуда Славена, украдкой от Матвея, плакала да сушила на ветру мокрые от слез утиральники, сынок ее огневой поднялся выше притолоки и никаким иным делом, как только по-дедовски-отцовски зверовать да урманить по дальним углам тайги, перезаняться не пожелал. И вот тебе, ко представленному в этом сказе времечку, он уж мог любому зверовщику безо всякого лажу выставить вперед любой десяток очков, ежели дело доходило до охотницкого задора.
Тут, конечно, без оговорок ясно, что Матвеева сноровка некоторым гнилодушим таежникам крепко пощекотывала коросту честолюбия. Особенно молодым да ерепенистым. Кому-то из них хотелось бы, допустим, лишний раз прихвастнуть перед какой-нибудь лакомой до скорых радостей девахою своей отдельностью, исключением своим из числа таежников. А тут оно, Матвеево умение, да поперек языка ложится. Никак не сплюнуть, не счихнуть. И меркнет его похвальба, как при белом дне лучина. Вот и получается... кадриль без музыки.
Однако же бзык и без дуды - кадриль хоть куды! И вот тебе - напала эта самая скотовья радость на деревенского старчика[2], на Яшку Ундера.
Бедный человек!
Коростою легкой славы обметало Яшку столь густо, что ни лечь ему, ни подняться, ни в божьем храме постоять...
Может, кто собственными глазами в себя впитал, а может, кому с чужого догляду на язык перекатилось, только заговорила деревня о том, что кто-то видел, и не один раз, как Яшка Ундер в бурьянах на Диком залоге[3] Господа Бога с колен молил: просил он царя небесного, чтобы в тайге не прометнул мимо Матвея Лешни того самого случая, которого так опасалась несчастная Славена.
Причиной Яшкиного пресмыкания была-оказалась Рептуха, Марфа-пасечница, Сысоя Рептухи дочка.
На деревне Марфа что красавицей, что пересмешницей, что озорницей слыла такой, каких свет не видывал. Была она, не в обиду будь ей сказано, сорвань из тех сорваней, которые в полную грозу на чертях по небу катаются.
За нею, за этой Марфою Рептухой, не только лишь Ундер убивался. У многих парней, в погоне за шалой красавицей, были посбиты что каблуки, что сердца.
Раз уж в едином разговоре оказались собранными и Матвей Лешня, и Яшка Ундер, и Марфа Рептуха, думаю, что без долгих объяснений ясно, к чему клонится дело. Думаю, что понятно вам, из-за кого эта черт-девка не хотела выглянуть, чтобы рассмотреть Яшкины достоинства. Конечно же, из-за Матвея Лешни. Из-за него ни в какие раскрытые глаза не видела она Ундерова томления. Только вот, как за каменной стеною, за Матвеем девахе никак не везло укрыться. Любить-то Лешня Марфу любил, но никакой надежды на себя подать он красавице не мог. Считал себя не вправе мутить ей душу. Так прямо в глаза и говорил он ей:
- Ты, ладушка моя, больно-то на меня не рассчитывай. Кто его знает, не придется ль и мне, как деду моему да отцу, быть отданным провидением в полное распоряжение неведомым силам. Погодить мне надобно с женитьбою; опасную пору перевалить. Не хотелось бы мне потомство свое по сиротству пускать да и тебя несчастить. Ты же, меня дожидаючись, рискуешь в девках засидеться. Что как да заберет меня все-таки тайга - одна останешься. Одинокому что безногому - и нету ног, а болят. Ты даже не представляешь себе, какой тяжкой мукою может обернуться для тебя твоя ко мне верность. А я на свою мать насмотрелся...
- Да ты за меня не бойся, - как-то на разговор такой взяла и ответила Марфа, - ты погляди на меня внимательней: разве я пошибаю на тех, кто долго страдает? Вот он бережок крут, а вот и я тут... Всего-то и мучения терпеть, что до воды лететь...
Слова эти каким-то путем дошли до отца Марфы, до Сысоя Рептухи. Загоревал отец, забедовал пасечник: кому, ежели не ему, знать горячий да упрямый норов своей дочери. Ой, ой, ой! Можно считать, что потеряна для жизни Марфа. А Сысой втайне все-таки надеялся на то, что опомнится дочка, согласится пойти за Ундера. Он хоть - кулебяка с пригаром, да женитьбою, может, и пообрезался бы. Заторопился Сысой говорить с Марфою, уверять ее: прав, дескать, Матвей, сто раз прав. Не к чему тебе его дожидаться; вон как Яков за тобою помирает...
- Вот когда он помрет, да когда я на том свете окажусь, так, может, тогда мы с ним, встретившись, и потолкуем про венец...
Хорошо ли, плохо ли, а уж что ответила Марфа отцу, то и ответила. И пришлось Сысою эти самые слова передать Яшке Ундеру, когда меж ними случился не первый уже о породнении разговор. Однако Ундерова душевная заноза не столь, видно, была остра, сколь разлаписта. Во всяком случае, не просадила она насквозь Яшкиного сердца и на землю не выпала от такого полного ему со стороны Марфы отказа. Она только посильней расшиперилась и самые дурные струны Яшкиного нутра зацепила. Вот под эту музыку Ундер и запел:
- Эх, ты! Сысой Маркелыч! Отец ты дочери своей или не отец? Воля над нею твоя или залетного воробья? Вот ты ее, волю свою отцову, и накинь на причудницу! Силой вынуди Марфу пойти за меня! А дальше? Дальше будет моя забота, какую упряжь на нее цеплять...
Была ли в ранешной частой приговорке о том, что стерпится-слюбится, какая-нибудь зачуханная правда? Наверное, была. Разве бы иначе люди на нее надеялись? Так и Сысою Рептухе ничего другого не оставалось, как только принять на душу лукавую суть этой народной придумки. Через тяжкие охи, через долгие Сысоевы вздохи, а все-таки дождался Яков от пасечника согласия на засылку, до Марфы застоявшихся сватов.
- Чтобы все гляделось как у добрых людей.
А уж Яков давно подобрал на роль свахи самую въедливую, самую упорную на деревне бабу, Фотинью Толочиху. Об нем, об Толочихином строкоте народ говорил тогда:
- У-у! Фотька?! Да Фотька станет камыш глодать, а не бросит своего клоктать...
В подсобники ж к Толочихе напросился ее кум - Сорок Дум об чужом обеде. Так дразнила деревня Нестора Облого еще с его пацаньих времен. Да и как же иначе было его обзывать, ежели был он таким прожорою, что и не живал, когда не жевал...
Вот они оба-два широката, что сват, что сваха - пендюх[4] да маклаха[5], и настроились на Рептухову медовуху да на Ундеровы щедроты.
Но лишь только солдаты распустили животы, тут она и ударила - боевая труба! Ни медовать, ни щедровать «распустехам» тем не довелось. Хотя и умылось им чистехонько, и причесалось им гладехонько, и нарядилось им - напомадилось, и даже со значением большим выплылось на широкую деревенскую улицу, да не успелось им комедь сыграть. Только свысока оглядели они путем еще не подоспевший народ, как вдруг да внезапно, да с неба синего, ясного полохнула громовая молния! Хлестанула она огневым своим кнутищем не об заречный дол, не о Спасово угорье, не о Красный бор - грянула об дорогу деревенскую. Брызнула кустом искр именно туда, куда только что собралась ступить нарядная пара сватов.
