Или не вижу? Как я могу их видеть, если не знаю, сын я конунга или нет? Ибо, если я сын конунга, я согрешу, не пойдя путем конунга. Когда я вижу несправедливость, творимую в стране этим низким, проклятым человеком, и знаю, что я тот избранный, который мог бы, который мог бы… Но хватит ли у меня мужества? Сыне Божий, Ты всемогущ и нынче ночью я требую: Скажи мне, кто я?

Но ты молчишь, как море, рокочешь, как море, шепчешь, как море, ни кто может истолковать Твой голос? Ты возлагаешь на меня тяжкую ношу, ношу сомнения, я буду нести ее, но я скажу людям: Во мне нет сомнения! Я скажу людям: Во мне нет сомнения, сомневается тот, кто раздумывает, а я знаю! Знаю, ибо Он открыл мне истину.

Он, Всемогущий, и она, грешница, открыли мне, кто я. Я верю в это, потому что это сказала она. Я верю в это, потому что это сказал Он! Я чувствую, как нынче ночью сквозь рясу в мою плоть врезается камень, чувствую, как пальцы мои намокают от крови, когда я провожу рукой по коленям. Но это не светлый час чистой молитвы, который мирный, спокойный и полный надежд человек проводит наедине с Богом. Это мой час, час беспощадного, я хочу заставить Его прийти, но Он не приходит. И тем самым принуждает меня к решению. Ибо дает мне силы понять: Я тот, кем хочу быть!

Есть люди меньше, чем я, и больше, чем я. Они обладают даром молчать, когда говорит другой, поэтому они молчат и тогда, когда говорит Бог. Мне же дана способность говорить так, что меня слушают люди, однако не так, чтобы меня услышал Господь. Но если Господь молчит, то лишь для того, чтобы говорил я, в его беспощадном молчании— призыв мне: Иди и собери всех, кто готов пойти по моим стопам, и по твоим. Господи Всемогущий, по твоим стопам и по моим!

Иногда мне чудится, что Олав Святой стоит у меня с одной стороны, а святая Суннева— с другой и одновременно что-то кричат мне в уши, а я прохожу мимо. Они идут за мной, я их не вижу, но они здесь. Почему они со мной? Может, они посланцы Всемогущего Сына Божьего? Но что они говорят мне, что шепчут, почему я ухожу от них? Уж не потому ли, что боюсь того, что услышу от них?

Хотят ли они, чтобы я узнал то, чего не знаю, а потом заставил и всех в это поверить? Ибо, если сердце мое узнает правду, почему не вложить правду и в мои уста? Правду конунга Олава Святого, человека, сражавшегося за Божье дело?

Я думаю: был ли грешником и конунг Олав Святой? Лгал ли он, явившись из греха, был ли он грешным? Знал ли, что делает, лгал ли своим близким, преклонял ли колени перед теми, кто видел его лицо, когда он молился, управлял ли игрой своего лица так, что сумел обмануть смотрящих? Разве не светился он светом Божьим, разве не расцветали лилии Божьи там, где ступала его нога? Разве следы его не были полны крови, убитых им людей?

Был ли он человеком?

И рабом Божьим, не имеющим власти над Богом, послушно гнущимся под Его кнутом, человеком, который, часто против своей воли, шел путем, указанным Богом? Разве не взывал он к Богу: Это ты сделал меня грешником! А Бог отвечал ему: Я сделал тебя грешником, ибо только грешник может идти указанным мной путем.

Так молчи, Боже, молчи теперь и найти мне час покоя, ты измучил меня своим молчанием. Если бы она была здесь, та женщина, которую я оставил, если бы Астрид была здесь, если бы Гуннхильд, моя мать, была здесь нынче ночью и отерла бы пот с моего лба, как добрые люди отерли пот со лба Спасителя. Если бы Астрид и Гуннхильд были здесь нынче ночью!

Если бы я мог, как ребенок, припасть к одной и, как слабый человек,— к другой, укрыться в их тепле и найти там покой. Но я не могу. Во мне пылает костер, и этот костер не дает мне ни мира, ни отдыха.

Так приди ко мне, Боже, благослови меня, наставь на Свой путь. Но позволь моим мыслям править мной, пусть сменяются времена года и день и ночь исчезают, словно большое колесо под небесным сводом, пусть мои мысли направляют меня, когда я пойду указанным Тобой путем.

Господи Всемогущий, это наша с Тобой тайна.

Однажды вечером, в сумерках, к Селье подошли два корабля, мы слышали, как на борту перекликались люди. Мы со Сверриром поднялись со скамьи в трапезной и укрылись за стенами церкви. Сигурд тоже услыхал их крики. Он вышел из дома, где спали монастырские работники, я разглядел меч, который он нес под рясой. Мы прошли по тропинке через березовый лес, за нами слышались удары весел. Мы могли бы укрыться вблизи от монастыря, но мы перевалили через гору и с той стороны нашли пещеру, в которой легко могли укрыться три человека. Наступила ночь, теплая осенняя ночь, в вереск упали несколько капель дождя, ветер напомнил мне добрые осенние дни в Киркьюбё.

Сюда мог приплыть кто угодно, — и воины и торговые люди, Сигурд сказал, что утром он проберется в монастырь и все разузнает. Но на рассвете мы услыхали, что по овечьей тропе идет человек. Сигурд обнажил меч, однако вскоре мы поняли, что идет тот, кому нечего скрывать. Это был Гаут. Он нашел нас и принес нам еды, сказал, что на Селью прибыл сборщик дани Карл, направляющийся дальше на север, в Нидарос. Долго он здесь не задержится, но душа у этого человека не так хороша, какой он норовит выставить ее перед людьми.

— В этом ты прав, Гаут.

— Это его люди отрубили мне руку, но кто именно, я не знаю.

Мы сели, теперь уже вчетвером, у каждого из нас был свой шрам после встречи со сборщиком дани Карлом. То, что Карл направляется в Нидарос, сделало этот город для нас со Сверриром уже не таким привлекательным, как раньше. Шел дождь, пещера служила нам укрытием, в рассветных сумерках овцы на склонах казались белыми клочками дыма, я сидел и думал, что Гаут знает не так мало, как показывает. Мне даже пришло в голову, что его прислал сюда сам сборщик дани, — мол, Гаут найдет нас и уговорит остаться в пещере, а потом придут воины и испытают своими мечами прочность наших кольчуг. Вдруг Сверрир спросил:

— Ты видел что-нибудь в моих глазах?

Он смотрел Гауту в лицо, и я впервые увидел, как Гаут отвел глаза, говоря с человеком:

— Нет, ничего! — ответил он. — Я просил святую Деву Марию помочь мне увидеть в твоих глазах грех, и в твоих, тоже, Аудун, убедиться, что вы убили Оттара. Но я ничего не увидел.

— Почему же ты молчал о том, что ничего не увидел?

— Это мой грех. Мне было стыдно смотреть в ваши лица, и я был разочарован! Теперь я прошу у вас прощения!

Сверрир кивнул, я тоже, Сверрир сказал:

— Ты знаешь, Гаут, сборщик дани Карл плохой человек. Ты, наверное, слыхал, что он сделал в Киркьюбё после того, как там был убит твой брат? Он искал убийцу, но этого ему было мало. Уезжая, он взял с собой двух заложников. Впрочем, он взял бы заложников, если б твоего брата и не убили. Он взял двух заложников: моего приемного отца Унаса и отца Аудуна, его зовут Эйнар по прозвищу Мудрый. Мы тоже, Гаут, встречались со сборщиком дани Карлом.

Гаут сказал:

— Я хожу, чтобы прощать, но мало преуспел в этом. Зато я встречаю людей, чья ноша оказывается тяжелее моей. И они прощают меня.

— Я понимаю, Гаут, ты подозревал нас в убийстве твоего брата! Кажется, я знаю, кто повинен в этом убийстве. Знаю также, что мне не следовало бы называть его имя. Ведь я могу и ошибаться. В Киркьюбё есть вольноотпущенник по имени Арве. Он горячий человек и часто выпивает лишнего. Твой брат тоже, наверное, немало выпил в тот вечер. В убийстве твоего брата я обвиняю Арве, у меня нет на это права и пусть святая Дева Мария простит меня, если я поступаю неправильно. Но ведь кто-то же убил Оттара?

— Он будет прощен, — сказал Гаут.

Он ушел, на другой день он снова пришел к нам — сборщик дани Карл и его люди покинули Селью и уплыли дальше на север. Мы вернулись в монастырь. К берегу подходил торговый корабль, паруса были уже спущены. Это были мирные торговцы и паломники, желавшие посетить святыни монастыря. Мы познакомились с ними, среди них были два брата, Эдвин и Серк из Рьодара в Мере. Еще одного человека звали Хагбард по прозвищу Монетчик. Он носил на плечах маленького мальчика. Это был его сын, он был калека, его звали Малыш. Все они были добрые и приветливые люди.