Вот, допустим, наблюдаем мы с вами, дорогие читатели, коронацию какого-нибудь другого царя. Что мы там видим? А вот что.

Здоровый, чернобородый дядька клянется Богу в смирении и кротости. Но внизу кадра выскакивают субтитры: это он убил мальчика невинного, казнил и искалечил толпы людей. Мы сразу с отвращением переключаемся на другой канал.

Там венчают тихого идиота. Титры бегут по-мексикански, но мы чувствуем, что идиот нам тоже чем-то неприятен.

На третьем канале кругломордый жлоб уже и Бога не поминает.

На четвертом кавказский попик-расстрига страшно улыбается, с трудом подбирая русские слова.

Дальше — совсем плохо: визгливый коротышка плюется словом «расстрелять» и объявляет о подозрительности интеллигенции и Писца в особенности.

Ну, мы выключаем наш старый ущербный телевизор и смотрим через дырочку в церковной занавеске. Там стоит наш Гриша. Молодой, красивый, умытый, достаточно ученый и не злой.

Конечно, мы начинаем его любить, хвалить и хотеть. И хотеть даже на царство, то есть — на себя.

После венчания Григорий стал править. Сослал, куда подальше, 74 семейства годуновских сотрапезников, осыпал милостями первых его узнавших, вернул в столицу слепого царя Симеона Бекбулатовича: пусть себе царствует понарошку, ведь тоже перед Богом венчан.

И еще начал Гриша править по-настоящему. Вдруг стал ходить он в Думу. Придет, сядет в кресло, слушает, чего там думские фракции обсуждают. Думцы сначала Гришу держали за дурачка, вели старую игру. Это когда на повестку дня выносится уже решенный и оплаченный вопрос или когда выносится вопрос, оплаченный, чтобы не было решения. И все понимают, кто взял бабки, сколько и у кого. А Гриша слушал, слушал, да и сломал эту лавочку. Стал он одергивать воров чиновных и в пять минут решать такие дела, которые и по сей день в государственной думе честного и скорого решения иметь не могут. Думские только охали. На косноязычные возражения карьерных крыс, что так бы, батюшка, решать негоже, Гриша выдавал такие складные речи, такие проводил греко-римские аналогии, так красиво излагал, что бояре только потели.

Не получилось у «чиноначальников», сожравших могучего Годунова, запутать беспородного пацана. Он смотрел на них светлыми умными глазами, он видел их насквозь, и они видели, что он видит! Да еще Гриша ласково укорял свое малое стадо, что невежественно оно, мохнато, нелюбознательно и алчно. Грозился всех отправить на учебу за бугор. А уж это было страшнее Сибири!

Сломал батюшка Лжедмитрий и воровские кормушки: объявил приемные дни по средам и субботам, — в которые сам не ленился принимать подлый народ с челобитными. И было объявлено, чтобы мзду предлагать не смели!

Плохо стало русским начальникам: хоть плачь, хоть караул кричи! Стали чиновники кручиниться. Польские придворные Гриши почуяли тонким шляхетским нюхом гнилые настроения и стали царю прямо говорить: «Жги их, государь, каленым железом! Они любовь без боли не понимают. Им надо, чтобы поострее, поглубже, погорячее да с поворотом!»

Но наш Гриша уже дал Богу обет не проливать христианской крови, признал долги лжепапы Грозного, удвоил жалованье служилым, подтвердил все льготы духовенству.

И еще Гриша объявил недействительными кабальные грамоты, — нельзя стало человека за долги забрать в рабство.

Целые народы по окраинам московского царства Гриша освободил от дани прожорливой столице. А что? Пусть себе люди живут, обустраивают свою Россию. А «ясак» — налог в госбюджет — пусть сами собирают и привозят, сколько не жалко и по силам…

И всем стало ясно, что царь Лжедмитрий Иванович Первый — не жилец. То есть Гришка наш — просто покойник.

После коронации царь отпустил войско польское восвояси с обещанным немалым жалованьем. Но панове домой не спешили. Охота им было с командировочными деньгами погулять по московским девкам, а не отвозить получку в семью. Стали они одеваться и украшаться, пить и закусывать. Слуг держали по десятку. Все было складно, только вдруг, по непонятным причинам, деньги у панов закончились. Пошли они к царю за новым жалованьем; казалось им, что царь полупольский должен деньги давать. Царь погнал гуляк в шею. Возникла свара, посреди которой на польские постоялые дворы вдруг оказались наведенными московские пушки. Пришлось славному белому воинству драпать за Днепр, поминая матку боску и соответствующую собачью кровь. Впрочем, немало трезвых и образованных польских советников при царе осталось.

В целом жизнь московская не задалась. Все москвичам стало как-то противно. Особенно коробило их от нововведений. Царь стал обедать под музыку и пение — это раз. Не молился перед обедом и не мыл руки после еды — это два и три. Допускал в меню телятину, в баньке не парился, после обеда не спал, а считал в это время деньги и осматривал мастерские — не украдено ли чего (вот сволочь!). К тому же, уходил и приходил неожиданно, без свиты, не спросясь. Сам Григорий ввязывался в потешные бои с медведями, сам испытывал новые пушки опасного московского литья (чтоб тебя разорвало!) и стрелял из них очень метко.

Где-то мы с вами такое уже видели! А! — это будет позже, в одной из следующих частей нашего повествования, с другим нашим царем, хоть и не родственником нынешнему.

А Гриша тем временем уже шел в рукопашную свалку на маневрах лично обучаемого войска, бывал сбит с ног и нещадно луплен палками. Как отметил Историк, поведение молодого царя сильно оскорбляло московскую нравственность.

Но будь Григорий для москвичей просто моральным уродом, это было бы еще полбеды. А он стал предателем родины, врагом народа, лютым ненавистником всего, что свято на Руси. С чего я это беру? Ни с чего. Я, наоборот, Гришу очень люблю. А врагом его объявила Москва поповская да боярская, и вот почему.

Остался Гриша католиком. Как крестила его под себя Марина Мнишек, так он обратно и не перекрещивался. Казалось ему безразличным, в какую сторону креститься.

Что есть крестное знамение? Это когда ты как бы примеряешь к себе распятие Христово. А не все ли равно Христу, в какую руку ему первый гвоздь забили, а в какую — второй? И так, и так — одинаково больно и противно.

А еще была у Гриши завиральная идея, не соразмерная его мелкому происхождению, но созвучная его высокому замаху и полету. Хотел Григорий объединить всех христиан, Сигизмунда Польского, Папу Римского, всяких чертей европейских против басурман, ругателей и мучителей Христа.

Вот, посудите сами, что больше весит на весах истины? — пустяковые теоретические разногласия между христианскими конфессиями и сектами или глобальное, непримиримое, кровавое противостояние христиан и мусульман?. «Пока мы тут спорим да деремся, — думал Гриша, — лукавые агаряне вырезают наших братьев, размножаются, как тараканы, расползаются по всему свету. А что будет лет через четыреста, если их не пресечь?» Так правильно думал Гриша, и у попов наших от таких его мыслей и слов обморочно темнело в глазах.

Еще хотелось Грише поскорее жениться на Марине, — он ее любил. Но папа (не Римский, а обычный — старый Мнишек) по научению ксендзов Марину в Москву не пускал, пока в Москве не построят хоть какого-нибудь костела, чтобы было, где замаливать девичьи грехи. Наши попы, конечно, стали дурно блажить и упираться, но Григорий «пользовался сильной народною привязанностию» и поддержкой, — вынужден был признать Историк.

Европа относилась к Григорию подозрительно, побаивались «немцы», что такой шустрый государь может и их побеспокоить. Но деваться было некуда, приходилось с ним считаться. 10 ноября 1605 года в Кракове состоялось обручение Марины с царем московским и всея Руси Дмитрием Иоанновичем. Гришу представлял в лицах наш боярин Власьев. Причем он буквально понимал этот обряд и, подвыпив, стал выполнять кое-какие телодвижения, ну, прямо как настоящий жених. Панове хохотали до упаду. Минутами на Власьева находило отрезвление, и тогда он отказывался брать руку Марины иначе, как через платок, и внимательно следил, чтобы его холопское платье не соприкасалось с платьем будущей царицы. Паны уже не могли дышать от смеха, синели, давились закуской.