Нет, такое и представить нельзя.

Ну, хорошо. Допустим, снится нам сон. Будто бы вся Москва снялась с места, во сне не поймешь зачем. Все министерства и конторы тащат свои столы, телефоны, пишущие машинки и грузят их на верблюдов. Телеги и арбы набиваются бумагами, детьми, женами начальников. Сами начальники тоже здесь, на кожаных диванах в крытых кибитках, и их секретарши уже сидят верхом. Огромные пешие колонны маршируют, сбиваясь с ноги: студенты и школьники, рабочие и колхозницы, «швейцарская» гвардия и официанты московских ресторанов, простой беспородный и бездельный московский люд, заключенные из Бутырок, Лефортова и Матросской Тишины, скорбные обитатели дурдомов и даже военные — все принимают участие в походе. Шум и гам, крики офицеров и народных дружинников, вопли озадаченных животных, несмолкающий звон уже отключенных телефонов, сдавленный вопль московских колоколов, увлекаемых монастырской братией, радостный стон из кибиток.

Но вот, войско скрывается за поворотом кольцевой дороги, пустеет место вековой стоянки на берегах лесной речки. Трепещи, враг!

Правда, нелепый сон? Москва никогда бы такого не сделала! Ну, разве что вынужденно, когда французы — на Поклонной горе, немцы — на Волоколамском шоссе, поляки — в Тушино. Москва сама добровольно нас не покинет: очень уж, матушка, тяжела на подъем. А татары поднимались легко — долго ли им разобрать Сарай?

Так что с весны 1380 года по приказу Мамая ордынские пастухи стали подправлять табуны и отары на северные окраины столицы и не пускать изголодавшихся животных на южную сторону, хотя и там вылезла из земли очень симпатичная травка. Так за травкой и пошли, переставляя юрты, ночуя в цветущей степи и не разгружая повозки. Выпас скота привел всю Орду на нашу сторону Волги, в устье реки Воронеж.

Все было как в московском сне: и верблюды ревели, и генуэзская пехота маршировала, и черкесская конница гарцевала, и шемаханская девица с флорентийскими рассказчицами радостно стонали на привалах, а то и на ходу. Колдуны, прихлебатели ордынские, попы всех церквей, больные и инвалиды, безумные мечтатели и даже военные — развратные потомки страшной армии великого Чингиза, — все потянулись к Москве (ну, прямо, как сейчас!). Москве стало не до сна.

Татары, не надеясь на собственные силы, заключили союз с будущим победителем крестоносцев Ягайлой Литовским. Договор предусматривал открытие второго фронта и взятие Дмитрия в клещи к 1 сентября. Видно, хотелось неграмотным татарам сорвать учебный год в московских школах.

Великий князь Дмитрий узнал об этом и объявил всеобщую мобилизацию, назначил смотр войск у Коломны на 15 августа.

Вот времена настали! Вот, хоть на малое время нравы исправились! Когда Дмитрий после благословения у Сергия Радонежского подъехал к Коломне, его встречало полностью отмобилизованное, укомплектованное, вооруженное, подготовленное войско невиданных размеров — 150 000 (в скобках прописью: сто пятьдесят тысяч) человек! Наконец-то русских считали не «сороками», а поштучно — по человеку. Пришли все князья, кроме пуганого Олега Рязанского, который был тройным агентом и всю войну слал шифровки и Ягайле, и Мамаю, и Дмитрию.

Возникла формальная дипломатическая переписка с Мамаем. Татары требовали возобновления полной дани, как при Узбеке. Дмитрий соглашался (мы-то надеемся, что понарошку!) платить действующую норму, принятую в Орде на брудершафт.

20 августа 1380 года русское войско неожиданно двинулось из Коломны не на юг, а на запад и остановилось на Оке у Лопасни. Литовские лазутчики, сбитые с толку, слали донесения Ягайле, что Дмитрий идет ему на перехват. Это остановило литовского героя, и он все дальнейшие события созерцал со стороны. У Лопасни к русскому войску присоединились остальные полки московские и серпуховские. Сюда же стал сходиться и благородный российский сброд. Беглые холопы, воры с большой дороги, донские и прочие казаки — все прониклись патриотизмом и желали пролить кровь за родину, выслужить прощение и забвение грехов. И кто-то, конечно, шел из куража.

В ближайшее воскресенье войско начало переправляться через Оку. Последним в понедельник переехал реку князь. Татары и литовцы к 1 сентября выполнить свой план не успели, Дмитрий скорым маршем всю неделю шел на юг и 6 сентября (все это по старому стилю, конечно; а Писец и годы записывал «от сотворения мира») вышел к Дону. Здесь его догнал монах от Сергия Радонежского с окончательным, письменным благословением идти на татар: «Чтоб еси, господине, таки пошел, а поможет ти бог и святая богородица!» Из этой бумаги понятно, что не святой старец раздумывал целую неделю. Были у старца опасения, как бы Дмитрий не поворотил до дому.

После короткого военного совета с оглядкой на Литву, 7 сентября войско вброд и по легким мостам форсировало Дон. 8 сентября в утреннем тумане русские строились в боевые порядки у устья Непрядвы, с запада впадающей в Дон.

Поле боя, называемое местными жителями Куликовым, было выбрано князем из трех соображений.

Сюда, в воронку, образуемую Доном и Непрядвой, по данным разведки стекалось Мамаево кочевье.

Имея справа и слева за спиной две реки, русские обеспечивали себе естественную защиту тыла на случай рейда черкесской конницы или запоздалого литовского марш-броска.

И самим русским отступать было некуда, это очень укрепляло боевой дух.

Многие из нас помнят картины «Бой Пересвета и Челубея» и «На поле Куликовом». Эти картины столь же познавательны, как и «Три богатыря». На первой посланник Сергия монах Пересвет схватился с татарским богатырем. По легенде поединок происходил перед столкновением основных сил и закончился смертью бойцов. На второй картине мы видим центр русского войска. Под черным великокняжеским знаменем с изображением Спаса восседает на огромном коне чернобородый великий князь в кованых латах…

Стоп! А вот и никакой это не великий князь! Если схватка Пересвета с Челубеем то ли была, то ли ее не было, то князя Дмитрия под черным флагом на Куликовом поле не было точно! И это не просто легенда. Это подтвержденный независимыми источниками, писцами и историками научный факт. Сидел под черным знаменем двойник князя, сильно похожий на него фаворит Михаил Андреевич Бренко! А где же сам князь? А нет его на картине. Не попал он под легковесный взгляд живописца. А стоит наш князь в первом ряду московского полка. И знамени, даже красного московского, над ним нету: оно в сторонке полощется. И одета на князе обычная грязноватая полотняная рубаха. И панцыря под ней ни подлым однополчанам, ни насмешливым татарам не видать. И в руках у Дмитрия, пехотинца московского и всея Руси, обычный противопехотный топор серийного производства. Вот как опасно всерьез принимать бабушкины сказки!

Около полудня татарское войско стало скатываться с южных холмов в Куликовскую котловину. Навстречу ему с северных холмов спускались передовые полки русских. Произошло столкновение, и возникла дикая толчея. Наших было тысяч 170, а с ворами и все 200. Татар было как бы не больше. Половина народу ехала верхом, и каждая лошадь занимала место 2–3 пехотинцев. Всего набиралось от полумиллиона до миллиона условных человек. Эта невиданная масса живых существ, согнанных вместе, потоптала бы друг друга и при добром взаиморасположении. Но здесь сошлись враги. Смертельными врагами были князья и ханы, кавалеристы и пехотинцы, багдадский вор и московский карманник, русский конь-огонь и татарский конек-горбунок, донской овражный волк и болонка флорентийской обозной дамы.

Писец там тоже был. Придумывать ему было некогда, он едва успевал уворачиваться и вписывать в походный свиток литературные штампы: «Кровь лилась рекой на пространстве десяти верст», «лошади не могли ступать по трупам». Историк вторил Писцу: «Русская пешая рать уже лежала, как скошенное сено, и татары начали одолевать». Но тут из-за леса ударили засадной конницей Владимир Серпуховской и московский воевода Дмитрий Боброк. Задержка их атаки, стоившая русским многих тысяч жизней, была вызвана метеоусловиями: ветер гнал пыль от рукопашной свалки в лицо засаде. Поэтому атаковать было бесполезно: не видать ни своих, ни чужих. Так бы и простояли, но ветер, вспоможением святой богородицы, — переменился. Переменился и ход битвы, татары смешались, побежали. Мамай на своей наблюдательной горке заскучал и поехал, куда подальше.