Великий князь Киевский Всеволод назвал сына Владимиром в честь своего деда — Красного Солнца. Имя предполагало, что новорожденный, когда подрастет, будет «владеть миром». Церковь при крещении дала младенцу имя Василий, что, опять же, означает «повелитель». Мать, греческая царевна, довершила картину третьим, греческим именем «Мономах» — самодержец, единовластитель. То есть, ей хотелось, чтобы Владимир владел миром в одиночку, а Василий — повелевал без всяких советчиков и подсказчиков. Мономах стал воином. Он все время находился на границе — в боях. Спал на сырой земле, совершил 83 большие путешествия, с голыми руками ходил на тура — брал быка за рога. При этом сохранял непонятную душевную мягкость по отношению к последней ерунде — российскому народу. От Владимира Мономаха мы впервые услышали наставление не как лучше ограбить племянников, не что и почем продать, а как надо беречь русских людей — нас!

«Не давайте отрокам обижать народ ни в селах, ни на поле, чтоб вас потом не кляли. Куда пойдете, где станете, накормите бедняка; больше всего чтите гостя…: гость по всем землям прославляет человека либо добрым, либо злым», — слеза умиления падала с седых ресниц Писца на седое гусиное перо…

Мономах был настоящим богатырем: диких коней в пущах вязал живыми, олень его бодал, вепрь оторвал ему перевязь с мечом, медведь кусал, волк сваливал вместе с лошадью (вот волки были!). Мономах после охоты или боя диктовал Писцу: «Не бегал я для сохранения живота своего, не щадил головы своей. Дети! Не бойтесь ни рати, ни зверя, делайте мужское дело!». Конечно, можно заподозрить Мономаха в мемуарных преувеличениях. Он и грек был наполовину, и царского рода по матери, и поэтому очень нравился грамотной церковной верхушке: в летописях Мономаха нет-нет да и называли Царем! Но Мономах ни разу не был замечен в подлости. Ни разу не нарушил крестного целования. Состояние журналистики было уже таково, что правда частенько показывалась на свет божий в трудах нашего Писца и его собратьев. А иногда подлость и не скрывали: как ее скрыть от современников, когда всем она уже известна? Тогда придворные лизоблюды начинали диктовать всякие оправдания, придумывать высшие интересы страны, так что наш Писец только покряхтывал. А о Мономахе ничего такого не записано — чист, как стеклышко!

И вот Мономах стал князем Киевским.

Начал он с финансов: собрал братьев, уговорил ограничить проценты по кредиту. «Жиды с позволения Святополка пользовались неумеренными ростами, за что и встал на них народ». Урезонив еврейскую банковскую верхушку и прекратив черносотенные погромы, Владимир установил гражданский мир. Против миротворца воевать как-то не тянуло, и Мономах правил спокойно. Были, конечно, дела семейные. Повадился Ярослав Владимирский бить жену, внучку Мономаха, пришлось идти в поход, брать в осаду и на испуг. Но все это без пролития крови, — дико по тем временам!

Повадки внучатого зятя так и подталкивали к войне — он приводил на Русь то поляков, то венгров. Приходилось садиться в седло. Но настоящей войны и большой крови не было. Ярослав погиб бесславно: его убили ночью на дороге копьем в спину бывшие союзники, поляки.

Мономах спокойно умер в Киеве в 1125 году, после 12 лет честного правления. Писец дал волю перу и чувствам: «Он просветил Русскую землю, как солнце, слава его прошла по всем странам, особенно же был он страшен поганым… Духовенство плакало по нем как по святом и добром князе;… весь народ плакал по нем, как плачут дети по отце или по матери!».

Слова вроде бы знакомые, но верится им на этот раз.

После Мономаха осталось пятеро сыновей: Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Георгий (Юрий Долгорукий) и Андрей.

Мстислав сел в Киеве и правил шесть лет, в точности повторяя политику отца. Народ подумал, что племя Мономаха — все такое. Братья расселись по городам.

Однако по Руси у них было немало и троюродных братьев — таких же потомков Красного Солнца и Ярослава Мудрого. После смерти Мстислава начались дикие усобицы. Ольговичи, Святославичи Черниговские, сами дети Мономаха, их собственные дети — все сплелись в большой клубок смертельной борьбы за землю Русскую. Столетняя гражданская война совершенно смешала умы россиян. Братоубийство снова вошло в привычку, стало правилом игры. Целые поколения вырастали под бабушкины сказки о страшных ростовчанах, новгородцах, киевлянах и черниговцах. Волки стали исчезать из детских пугалок, Змеи Горынычи и Соловьи Разбойники вывелись вовсе. Даже половцы были не так страшны, как русские князья.

Кстати, половцы оказались не глупы. Они резко изменили тактику: перестали нападать на русские земли. Да и чего им было рисковать, когда каждый день сами русские князья нанимали их грабить и жечь соседние уделы за деньги, за контрибуции, за долю в добыче! На половцев только иногда нападали в отместку за соучастие в набегах.

Это было трудное и противное для нашего Писца время, нудный период для дотошного Историка. Волей-неволей им приходилось терпеливо описывать все эти походы своих на своих. Писец набирал в долбленую чернильницу темный настой чернильного орешка, набирал полную грудь сумрачного воздуха и, щуря близорукие глаза, писал: «… встала усобица меж Святославичей Черниговских…;… присоединили Полоцк к волостям Мономаховичей…;… началась борьба дядей с племянниками…;… изгнали из Киева Игоря Ольговича…;… Изяслав Мстиславич Мономашич княжит в Киеве…;… союз Святослава Ольговича с Юрием Владимировичем…», — и так далее, бесконечной скорописью, без надежды, без выхода, без просвета — длинный, кровавый монолог. Был бы наш Писец волен, так бросил бы это тягостное занятие, оборвал бы на полуфразе хронику убийственного ослепления «и немедленно выпил»…

Ничего в эти годы не происходило такого, что заставило бы нас проникнуться торжественным или настороженным вниманием — типа крещения Руси, взятия Царьграда, пришествия Пречистой Девы на худой конец. Мы-то с вами знаем, что это было последнее столетие перед татарским нашествием. Нам понятна бессмысленность всех княжеских усилий. Мы даже не спрашиваем, чего это народ терпел и «белых» и «красных» и «черных», чего он не резал сиятельных, чего не уходил в «зеленые» — в родные леса и ковыли? Потому что и это тоже было бы уже бессмысленно…

От дурных предзнаменований, зачастивших на Русь, пересыхало в горле, даже у коней противно дрожали колени: в 1141 году вдруг встали с земли до неба уже три огненных столпа, три солнца засверкали на их вершинах, какая-то чужая, острая дуга лунообразно сияла над этой немыслимой композицией…

Два пустяковых, но примечательных события произошли в это воистину смутное время. Пустяковыми они были по своей сути, по своей мелочности на фоне большой резни. Примечательными они стали по воле, художественному замыслу Писца и Историка. События эти — основание Москвы и поход Игоря Святославича на половцев.

Городков типа Москвы, обнесенных деревянным забором из заостренных бревен, на Руси было не сосчитать сколько сороков. А у этого поселения даже названия не было. Так о нем и не поминали отдельно от названия реки, на которой он стоял. Князь Георгий Владимирович Мономашич (Юрий Долгорукий) пригласил в 1147 году своего брата Андрея на военный совет к себе «на Москву». Поскольку посыльный наверняка сам и показывал дорогу, то в грамоте не указывалось, на каком изгибе и берегу Москва-реки находится ставка Долгорукого. Неизвестно также, сколько лет существовала крепость до 1147 года, что в ней было, кроме острога, складов и казарм. Тем не менее, Историк тщательно выделяет первое упоминание о будущей столице нашей Родины. Как же, как же! Империя пойдет отсюда, отсюда «станет быть» и «есть будет». И «есть» она будет не только в прямом смысле столичного бытия, но и в переносном смысле повседневного поедания Руси великой, несытого косяка на остальные страны света Божьего и окраин безбожных, непрестанных потуг стать Третьим Римом, столицей всемирного пролетариата.