- Соответствуют. Это мы без комиссии знаем, и в этом никто не сомневается, - бросил реплику секретарь райкома.

- А коль так, тогда статья в газете - стопроцентная клевета, ложь. - Булыга повернул голову к президиуму.

- Разве то, что вы шесть месяцев в году сидите на государственных кормах, клевета? - спросил секретарь райкома.

- А вы знаете, Николай Афанасьевич, сколько у нас свиней? Четыре тысячи голов, - ответил Булыга. - И пока нам не снизят поголовье - а этого делать никто не позволит, - мы будем покупать комбикорм у государства. Своего нам не напастись.

- А если повысить урожай зерновых, больше сажать картофеля, сахарной свеклы, кукурузы, выращивать бобы на корм скоту вместо овса? Тогда не нужно будет снижать поголовье.

- Урожай у нас неплохой, товарищи. Десять центнеров зерновых - это хорошо для наших почв.

- А можно и нужно двадцать центнеров, - снова бросил реплику секретарь райкома. Булыгу это возмутило, он резко бросил в президиум:

- Я прошу, товарищ председатель, дать мне возможность говорить.

Посадова постучала по графину, секретарь райкома, улыбаясь, задвигался на стуле. Булыга, с трудом находя нить своей речи, продолжал:

- Говорилось о потерях на уборке. Были, конечно, естественные, закономерные потери. Без них нельзя. Техника, как вы знаете, у нас еще несовершенна, комбайны не чисто вымолачивают.

- Но потери все-таки есть? - не утерпел секретарь райкома. - Выходит, обвинение газеты в клевете несостоятельно. Остается выяснить второй вопрос: о недовольстве рабочего класса и ученых.

- О своем возмущении наши рабочие, наши бывшие герои-партизаны сами скажут с этой трибуны. Они не постесняются, - подмигнул Булыга в зал. - А ученые уже сказали. Есть официальное письмо от авторитетных ученых из Министерства сельского хозяйства. Вы, наверно, помните, Николай Афанасьевич, что Гуров и Комарова еще в прошлом году выступали на партийном собрании и обращались в газету с критикой травопольной системы академика Вильямса. Статью их не напечатали тогда, как в корне вредную. И я удивлен упрямству Комаровой. Просто товарищи, не зная броду, сунулись в воду, а теперь хотят выйти сухими. Мальчишество - вот как это называется. Теперь, товарищи, о комплексных бригадах. Поверьте моему большому опыту, товарищи. Не первый год мы с вами вместе работаем. От одной лошади и трех землянок путь мы свой начали на пепелище, а теперь миллионные доходы даем государству. Поверьте мне, товарищи, кроме анархии, безответственности и неразберихи, комплексные бригады ничего хорошего не дадут.

- Почему такая уверенность, Роман Петрович? - спросил очень дружелюбно секретарь райкома. Но так, как Булыга не знал, что ему отвечать, то он вспылил:

- Вот что, Николай Афанасьевич, здесь не суд, а партийное собрание. А если вы хотите произвести следствие, найдите для этого более подходящее место. А я в таких условиях говорить не могу.

Сказав это, Булыга сошел со сцены и, дыша, как паровоз, весь потный и раскрасневшийся, покинул зал. Это была неумная демонстрация, которой Булыга надеялся вызвать замешательство собрания. Он, конечно, не думал, что за ним следом побегут, станут умолять и упрашивать вернуться. Он просто рассчитывал на сочувствие к себе со стороны коммунистов. Но и этот расчет не оправдался. Собрание продолжалось своим чередом. В то время, когда Роман Петрович лежал дома на кушетке, сняв лишь сапоги и китель, и размышлял над тем, что произошло, в зале клуба разгорались острые и бурные прения. Ни одного слова we было сказано в поддержку или в оправдание Булыги. Ему не сочувствовали, а выступление его и уход с собрания осуждали. Говорили, что директор груб с людьми, никого не слушает, все решает единолично, что статья совершенно правильная и работу в совхозе надо перестраивать.

- А кто должен перестраивать, скажите, пожалуйста? - спрашивал с трибуны Федот Котов. И сам отвечал: - Главенство будет директору принадлежать. А его-то и нет. Мы тут наговорим много полезного и толкового, а что проку, когда директор наших речей не слушает, когда он с нами не согласен.

Да, нехорошо получилось, это понимали и те, кто сидел в президиуме.

- А может, все-таки послать за ним или мне самой сходить? - спросила Посадова секретаря райкома.

- Это с какой стати? Поговорим на бюро райкома. А наводить порядок в совхозе надо сообща.

Вера сидела как на иголках. Каждая критика в адрес Посадовой - а ей тоже досталось за "либерализм" - отдавалась колкой болью в сердце Веры, ей было жалко Надежду Павловну. Хотелось крикнуть в зал: "Товарищи, она не виновата, она просто добрый человек, душа у нее такая…" Вера решила выступить.

- Товарищи! Я буду говорить кратко, - начала Вера, глядя поверх зала в темные квадраты окон кинобудки. - У меня всего-навсего три маленьких замечания. Первое. Мне непонятно, где товарищ Булыга видел возмущение рабочих масс статьей в газете?.. Я разговаривала перед собранием с большинством комсомольцев и молодежи. И все они горячо одобряют статью, поддерживают предложения авторов. Товарищ Булыга обещал, что возмущенные статьей выступят здесь. Но пока что никто не выступал. Мне думается, что коммунист Булыга в данном случае просто…

- Просто заврался наш директор, - послышался громкий и очень веселый голос Станислава Балалайкина.

- Просто неправильно понял настроение рабочих, - закончила Вера фразу.

Фраза эта застряла в мозгу входящего в зал Романа Петровича: "Неправильно понял настроение рабочих". Подумал: "А она, чего доброго, права. Изменился в совхозе народишко, полинял за последние годы. Для них уже мнение директора - никакой не авторитет. А на вид все добренькие, ласковые, преданно улыбаются, смирненькие такие. Это, когда видят, что власть у тебя в руках. А стоит тебе споткнуться, как сразу набрасываются. И даже самый последний босяк, разгильдяй из разгильдяев, вроде Балалайкина, норовит в тебя ком грязи швырнуть. Ну погоди, Балалайка, мы еще поиграем, рано ты меня хоронишь… А помощнички мои или отмалчиваются, или, воспользовавшись моим уходом, тоже добавили масла в огонь. А вообще глупо, что ушел. Нужно было сдержать себя, все-таки собрание партийное. Тут ты, Роман, рядовой коммунист".

Рядом с ним сидел старик Законников и внимательно слушал выступление Веры, положив руки и подбородок на спинку впереди стоящего пустого стула. Булыга наклонился к нему и шепнул дружески:

- Ну как, Василь Иванович, много уже выступило?

- Да больше десятка наберется.

Но Булыгу, разумеется, не количество выступающих интересовало, а качество выступлений. Законников разгадал подтекст директорского вопроса и ждал.

- И что ж они?.. О чем говорили?.. - погодя минуту, опять прошептал в ухо старику Роман Петрович.

- О разном. Почти все тебя критиковали, а доклад, значит, одобряют. - И после паузы добавил: - А возмущенный рабочий глас так и не раздался. Поди, передумал. И парторгу досталось на орехи и твоим помощникам. Никого не минули, всех вспомнили. Ты зря уходил. Секретарь райкома тебя за это крепко отругал.

- Он что, Николай Афанасьевич, выступал уже?

- Да, уже все выступили.

И когда Посадова объявила, что список ораторов исчерпан, на задах пророкотал Булыгин бас:

- Прошу два слова.

Он вышел на трибуну совсем другой, смирный, растерянный и бледный. Заговорил каким-то не своим голосом, глухим, точно кто-то невидимой рукой душил его. Взгляд блуждающих глаз скользил поверх зала и остановился на заднем ряду, где сидел в одиночестве старик Законников, в котором Булыга, как ему казалось, находил хоть какую-никакую поддержку и понимание.

- Товарищи коммунисты, - полетели в притаившийся зал его первые слова. - Я хочу чистосердечно доложить вам… Доложить вам о том, что мое первое выступление было неправильным, ошибочным. - Теперь лицо Булыги снова порозовело. Никогда в жизни с трибуны ему не приходилось признаваться и раскаиваться. Это был первый случай, а он-то самый тяжелый, он требует огромного напряжения воли. Роман Петрович замолчал, не находя больше слов. Ему казалось, что главное он уже сказал. Но собрание смотрело на него пристально, требовательно и выжидательно. Он это чувствовал скорее интуитивно, чем видел, потому что по-прежнему продолжал смотреть на старика Законникова. - Я ошибался, и вы меня поправили… Спасибо вам за это…