Поерзав в седле и оглянувшись на оставшиеся позади хижины и палатки, он наконец сказал:

– Петри – великий археолог. У него удивительное чутье на мелочи и детали. Поразительно, но, основываясь лишь на исследовании какого-нибудь черепка, он способен проникнуть в глубину веков и выстроить целую теорию. Но все же... – Мой собеседник повернулся ко мне. – Есть люди, которых манит нечто более ценное, чем битые горшки.

– И вы, надо думать, из их числа?

Ньюберри резко кивнул, и я даже в сумраке увидел, как блеснули его глаза.

– Боже мой, Картер! – воскликнул он с неожиданным жаром, и слова полились из него как поток, прорвавшийся сквозь долго сдерживавшую его плотину. – Вы когда-нибудь задумывались о том, как, в сущности, ничтожно мало знаем мы о древних? Да, Петри раскапывает свои черепки и осколки, но на самом деле эти предметы могут рассказать нам о жизни их создателей ничуть не больше, чем голый череп о мыслях и чаяниях своего бывшего владельца. А какие мысли, какие дивные мечты, должно быть, посещали умы былых обитателей долины Нила. Вот они-то и интересуют меня в первую очередь. – В порыве воодушевления мистер Ньюберри потянулся и схватил меня за руку. – Да, мой юный друг, я охочусь за древними, давно позабытыми тайнами!

– Тайнами? – Я непонимающе наморщил лоб. – О каких тайнах речь?

Ньюберри спохватился, как будто понял, что сболтнул лишнее.

– Ну, я имею в виду то, о чем повествуют греческие источники, – уже гораздо более сдержанно пояснил он. – То, о чем сами египтяне дерзали говорить лишь туманными намеками, исполненными благоговейного трепета. Речь идет о мудрости и познаниях, которыми обладали египетские жрецы, о чем-то древнем, невероятно древнем, малопонятном и весьма странном... – Он сглотнул и отвел взгляд. – Я верю... – Он прервался на полуслове и снова сглотнул. – Дело в том, что легенды об этих знаниях... живы и по сей день.

– Что вы имеете в виду? – заинтересованно осведомился я.

– Здешние крестьяне... феллахи... – Он повернулся ко мне. – Они рассказывают необыкновенные истории.

– О чем?

Ньюберри покачал головой.

– Признаюсь, – промолвил я, – я крайне заинтригован, однако мне трудно поверить...

– Во что? В то, что минувшее и по прошествии стольких столетий может иметь свое продолжение?

Удивленный его взволнованным, страстным тоном, я не нашелся что ответить. Надо полагать, моя реакция не укрылась от Ньюберри, ибо он снова потянулся и мягко взял меня за руку.

– Все вокруг нас дышит историей, и история эта похожа на сам Нил, – более спокойным тоном промолвил мой собеседник. – Вечный, непрекращающийся поток. Статуэтки и горшки время сохранило для нас под слоем песка. Почему бы древним традициям, верованиям и знаниям тоже не сохраниться, а пережившим века преданиям не содержать зерно истины?

– Какие именно предания вы имеете в виду? – спросил я, надеясь, что выражение лица не выдало моего скептицизма.

– Ходят толки, будто в здешних краях сохранилась гробница. Древнее захоронение, скрытое под толщей песков, потревожить которое до сих пор никто не решился, ибо его оберегает проклятие. – Ньюберри помолчал и добавил: – Считается, что там погребен царь.

– Тот самый? Эхнатон?

Ньюберри едва заметно пожал плечами.

– Так считают местные жители. Они толкуют о древнем царе, который в отличие от прочих не поклонялся идолам, но, подобно чтящему Аллаха правоверному мусульманину, веровал в единого Бога. Во имя Всевышнего сей благочестивый владыка изгнал из этой земли всех демонов, а вкупе с ними и жрецов нечестивых, кровавых культов. Однако и этот царь впал во грех: убоявшись смерти и возжелав жить вечно, он ради этого попытался вызнать тайное имя Бога. Непомерные амбиции сгубили его, уподобив Люциферу, которого местные феллахи именуют Иблисом, эмиром джиннов. На гробницу его было наложено проклятие. Возжаждавшего вечной жизни обрекли на вечные скитания, лишили упокоения в смерти. Он и по сей день остается демоном, пребывающим между жизнью и небытием. Его дыхание – знойный ветер пустыни. Его именем матери пугают детей.

Он помолчал и улыбнулся.

– Прошу прощения за некоторую театральность изложения, – промолвил Ньюберри с нехарактерным для него смущением – Но, уверен, вы не станете отрицать, что история действительно захватывающая.

– Однако... – Я нахмурился и покачал головой. – Ведь это не более чем миф. Разве не так?

– А что такое миф, как не изложение, пусть завуалированное и в определенной степени искаженное, некой скрытой или забытой истины?

– И все же... За столь чудовищный промежуток времени... Кстати, когда он правил, этот Эхнатон?

– Как полагают, около тысяча триста пятидесятого года до Рождества Христова.

– Бог мой, но как могла сколь бы то ни было правдоподобная легенда пережить такую бездну времени?

– О, с величайшей легкостью, – беззаботно ответил Ньюберри. – Легенды местных арабов напрямую восходят к традициям Древнего Египта. Если вы мне не верите, то попробуйте сравнить всем известный цикл «Тысяча и одна ночь» с Уэсткарским папирусом.

Я промолчал, ибо не знал, что ответить. Причина была проста: слова «Уэсткарский папирус» решительно ничего мне не говорили – я впервые слышал это название. Тем не менее на лице моем, видимо, было написано сомнение, ибо Ньюберри слегка раздраженным тоном принялся проводить параллели между Эхнатоном и царем, упоминаемым в народных преданиях. И тот и другой поклонялись единому Богу и боролись с нечестивыми жрецами.

– И чем он кончил? – прервал я собеседника. – Как завершилось царствование Эхнатона?

– Это нам не известно, – мгновенно ответил Ньюберри. – Но нам достоверно известно другое. Его бунт... – Он поерзал в седле и оглянулся на пыльную, безжизненную равнину. – Его бунт не получил продолжения.

– А как же дети?

Ньюберри нахмурился.

– Что – дети?

– Если помните, на фрагменте, показанном нам Петри, царь предстает в качестве любящего семьянина. Я думал, у него были наследники.

– Были. Два сына.

– И что с ними случилось? Почему они не продолжили дело своего отца?

Ньюберри пожал плечами.

– По данному вопросу мы тоже не располагаем достоверной информацией. По сведениям, полученным в результате раскопок Петри, первый сын правил здесь не более двух или трех лет. А после воцарения на египетском троне второго сына двор покинул Эль-Амарну и вернулся в Фивы. Это нам, по крайней мере, известно точно.

– Откуда такая уверенность?

– Дело в том, что этот царь поступил так же, как и его отец: сменил имя. Первоначально он был известен как Тутанхатон, что можно перевести как «Живой образ Солнца». Но по возвращении столицы в Фивы, где по-прежнему сохраняли сильное влияние жрецы Карнака, именоваться так было решительно невозможно. Думаю, вы догадываетесь, как он себя назвал.

– Не имею представления.

– Подумайте, Картер, подумайте.

Я покачал головой.

Ньюберри улыбнулся.

– Ну как же! Разве в таких обстоятельствах могло найтись более подходящее имя, чем Тутанхамон? Понимаете? Ведь это значит: «Живой образ Амона». Тутанхамон... – повторил мой собеседник, и улыбка его сделалась мечтательной.

Вот так мне впервые довелось услышать имя царя, оказавшего поистине колоссальное влияние на всю мою дальнейшую судьбу. Стремление узнать о нем как можно больше отодвинуло в тень все другие мои мечты и надежды и со временем стало главной целью моей жизни. Думайте что хотите, но в сопутствовавших этому обстоятельствах я усматриваю своего рода предзнаменование. Ибо как раз в тот самый момент, когда прозвучало судьбоносное имя, мы обогнули очередной скальный выступ и приблизились к створу тесного ущелья, чуть сбоку от которого я увидел вырезанное на камне изображение.

Ньюберри указал на него рукой.

– Взгляните, – едва ли не торжественно произнес он. – Здесь сохранились детали, отсутствующие на фрагменте, найденном Петри.

Даже сидя в седле на спине верблюда, я вынужден был задрать голову, чтобы рассмотреть рельеф, ибо он находился намного выше уровня моих глаз. Фараона Эхнатона я признал сразу: его своеобразный облик невозможно спутать с чьим-либо другим. Причем стиль рисунка показался мне еще более гротескным, чем на фрагменте, оставшемся в палатке Петри, а стоявшие позади царя девочки выглядели моложе и причудливее. Воздев руки, царь приветствовал благодетельные лучи солнца. Однако здесь присутствовал еще и образ взрослой женщины с царской короной на голове. Несмотря на нарушение пропорций, ее изображение едва ли можно было назвать гротескным. Напротив, необычность ее облика лишь подчеркивала его прелесть. Внешность женщины завораживала и одновременно порождала в душе странную тревогу, вызывая ощущение, что такая красота не может принадлежать нашему бренному миру. Я напряг зрение, чтобы лучше разглядеть царицу, и решил подъехать поближе. Но едва я направил верблюда к утесу, угол падения закатных лучей изменился и все фигуры окрасились кровавым багрянцем, а спустя мгновение солнце зашло за горизонт, свет его померк и рельеф скрылся во мраке.