– Не бойся, советник, и скажи правду, ибо всякое знание предпочтительнее неведения.

– Воля твоя, о могущественный царь, – отвечал Иосиф с низким поклоном. – Ведай же, что над твоей династией, то бишь над теми, в чьих жилах течет твоя кровь, тяготеет проклятие. Источник его, равно как и время, когда оно было наложено, мне неизвестны, но ему подвержен и ты сам.

Лицо Тутмоса застыло и побледнело.

– В моих жила течет кровь Осириса, – после долгого молчания промолвил он. – Я потомок бога, научившего людей искусствам и ремеслам, открывшего им чудеса небес и звездных просторов. Как может кровь столь высокая и благородная нести в себе проклятие?

– Боюсь, ответа на сей вопрос твой сон не дает.

– Как же в таком случае мне понять, в чем суть этого проклятия?

Лицо Иосифа окаменело так же, как перед тем лицо его господина.

– Если это неизвестно тебе, о величайший, то кто я таков, чтобы судить о подобных предметах?

По лицу Тутмоса пробежала тень. Могло показаться, будто его посетил тот же страх, с коим в очах явился он из храма Амона, но спустя мгновение фараон совладал с собой.

– Это глупость, – пробормотал он.

– Вот как, о царь?

– Глупость, – повторил Тутмос, сжав кулаки. – Но все же, если предположить... если допустить – только на миг! – будто здесь есть хоть толика правды... Скажи, неужто нет никакой надежды?

Иосиф улыбнулся.

– Надежда есть всегда, ибо для Всевышнего нет ничего невозможного.

– Если так, о друг мой, скажи, какую надежду сулит увиденный мною сон, ибо я полон сомнений и безотчетного страха.

Улыбнувшись снова, Иосиф поцеловал руку фараона.

– Ты видел кровь, сочившуюся из гробниц твоих предков и начисто смытую могучим потоком. Что, о владыка, может означать сие видение, как не то, что и тяготеющее над твоей династией проклятие тоже будет смыто?

– Но как? – вопросил фараон. – Скажи скорее, как это произойдет?

– В твоем сне, – ответствовал Иосиф, – долину очистила не кто иная, как Туа, ибо именно из ее кувшина вытекла очистительная вода. Точно так же, предрекаю я, именно из ее чрева явится спасение твоему царственному дому. Воистину, нам должно восславить Всевышнего, пославшего тебе сей пророческий сон и поставившего Туа на пути моем, дабы стала она моей женой.

Царь Тутмос, однако, промолчал и, не проронив ни слова, повернулся и направился к дворцовым садам, полным тенистых деревьев, благоухающих цветов и прохладных, как лежащие на вершинах гор снега, фонтанов, что сулят убежище и отдохновение от палящего полуденного зноя. Долго он стоял там молча, устремив взгляд в одному лишь ему ведомую даль, и сердце взиравшего на него Иосифа исполнилось тревоги.

– О милостивейший господин и драгоценнейший друг мой, – вымолвил он наконец, – неужели ты не поделишься со мной гнетущей тебя тайной?

Царь Тутмос медленно повернулся, и Иосиф увидел то, чего не замечал раньше: лицо фараона сильно изменилось. Как и до посещения фараоном храма Амона, оно выглядело чрезмерно худым и изможденным – словно бы плоть стаяла и кожа обтянула череп. На миг показалось, будто он и вовсе не является смертным человеком, но потом царь улыбнулся, и улыбка сия успокоила Иосифа. Несмотря ни на что, он видел перед собой человека, которого хорошо знал и любил.

– О князь советников, – прошептал фараон, – дай мне свою руку.

Иосиф повиновался. Тутмос сжал руку советника, долго держал ее в своей, а потом улыбнулся снова.

– Женись на обретенной тобой Туа, – молвил он. – И постарайся дать жизнь множеству сыновей. Будем молиться о том, чтобы смысл явленного мне во сне оказался именно таким, каким видишь его ты.

В этот миг блеснул луч рассвета, и Гарун, заметив приближение утра, прервал свой рассказ.

– О повелитель правоверных, – промолвил он, – возвращайся сюда вечером, и я расскажу тебе о смертельном проклятии царицы и о мрачной тайне, каковую фараон Тутмос так и не раскрыл Иосифу.

И халиф исполнил просьбу Гаруна: уехал во дворец, с тем чтобы вернуться в мечеть на закате.

И когда он вновь поднялся на минарет, Гарун аль-Вакиль сказал...

Иосиф зажил с Туа, своей молодой женой, в великой радости и счастии, а спустя год она родила ему сына, коему отец дал имя Инен. Малыша любили не только родители, но и сам Тутмос, повелевший, как если бы в жилах мальчика тоже текла царская кровь, поселить его во дворце и воспитать вместе с наследником престола, царевичем Аменхотепом. Для Туа, хотя та и была не более чем вольноотпущенницей, он выделил во дворце покои, даровал ей титулы «превосходящей всех в гареме» и «главной наперсницы» его сестры, великой царицы.

Что же касается самого Иосифа, этого мудрого и счастливого человека, то царь Тутмос не любил расставаться с ним и всякий раз, когда по какой-либо великой необходимости это случалось, лик фараона омрачался, ибо дух его начинали смущать странные фантазии и страхи.

Потом случилось так, что Туа сообщила о своей беременности, а спустя всего несколько дней было объявлено и о беременности великой царицы. Иосиф, как и должно мужу, коего ждет прибавление семейства, возрадовался, а вот фараон, к немалому беспокойству его верного советника, напротив, стал еще более нервным, замкнулся и ушел в себя. Как ни стремился Иосиф развеять грусть господина своего и развлечь его, ничто не помогало: по мере того как шли месяцы и близились роды, настроение царя все более ухудшалось. Наконец стало очевидно, что он преисполнен страха, как и в день возвращения из храма Амона, однако чего именно он страшился, так и оставалось тайной. Об этом владыка Египта не говорил никому.

Правда, однажды вечером произошло нечто странное. Фараон и Иосиф увидели в садах жен своих – великую царицу и Туа, обеих с очевидными уже признаками беременности. Царь Тутмос молча воззрился на их округлые животы, а потом нахмурился, содрогнулся и отступил назад. Царица, заметив супруга, двинулась вперед, чтобы приветствовать его, однако тот вздрогнул, отпрянул снова и запретил ей приближаться. Царица воззрилась на него в недоумении, однако он, так ничего не объяснив, лишь прохрипел: «Не подходи». Лицо его при этом исказилось от злобы так, что можно было подумать, будто он готов ударить беременную жену. Ничего подобного, правда, не произошло. Царь сдержался, однако поспешно повернулся и ушел. Царица проводила его растерянным, непонимающим взглядом.

Точно такой же удивленный вид был и у Иосифа, ибо никогда прежде его друг и повелитель не вел себя подобным образом Он повернулся к женщинам, чтобы успокоить их, и тут, когда его взгляд упал на их животы, ему вспомнился сон фараона, в котором Туа смывала кровь долгой череды царей.

И вновь он глубоко задумался о том, чего же именно так страшится его повелитель.

Наконец пришло время, когда Туа должна была разрешиться от бремени. На протяжении нескольких дней, как заметил Иосиф, царь Тутмос выглядел почти счастливым, а когда стало известно, что супруга его советника родила второго сына, велел доставить младенца к себе. Радостный Иосиф, уже вознесший хвалу Всевышнему и нарекший мальчика Эйэ, выполнил повеление.

Некоторое время фараон вглядывался в ребенка, а потом, подняв глаза на Иосифа, спросил:

– Как, по-твоему, кому из твоих отпрысков – этому, его старшему брату или тому, кто еще не родился, – суждено очистить кровь моего рода от проклятия?

– Я не в силах ответить на этот вопрос, о царь, – с поклоном промолвил Иосиф, – ибо есть лишь один Всеведущий, для коего не существует тайн и чье око прозревает все сущее.

– Воистину праведны твои слова, – согласился Тутмос, присматриваясь к ребенку. – Но все же мне хотелось бы точнее узнать, чего следует ждать от будущего. Ибо не далее как через несколько недель должен родиться и мой ребенок.

Царь ничего больше не добавил, и Иосиф немало размышлял о смысле сказанного повелителем.

Куда сильнее, однако, его встревожило то, что в последовавшие за их беседой недели плоть на костях царя вновь начала сохнуть. В то время как его конечности поразила болезненная худоба, живот и бедра, напротив, заметно пополнели. Иосифа терзала тревога, ибо он никогда не слышал о столь странном недуге, не был знаком с его природой и не мог предложить своему господину какой-либо способ исцеления.