Полчища гулов расступились, образовав проход, по которому к нам приближался всадник на очень светлом, почти белом, коне. Лицо всадника, впрочем, было еще белее – его заливала поистине смертельная бледность. Одеяния странного верхового, тоже белые, были расшиты сверкающим золотом, а чело венчала двойная, наполовину белая, наполовину красная, корона. Изображения таких головных уборов сохранились в гробницах царей и на стенах высившегося у меня за спиной храма, однако, если сей всадник и был некогда фараоном Египта, ныне в нем не сохранилось ничего человеческого. Он казался более уродливым, нежели безобразнейший из демонов, и более древним, чем сами пыль и песок, по которым ступали копыта его коня. Мне трудно было понять, кто он – ифрит, джинн, гул или призрак, – однако чувствовалось, что мощь его превосходит пределы воображения смертного. Смертоносный лед в его взгляде можно было ощутить даже с высоты стены – он проникал в самую душу, пронизывая ее замогильным ужасом.

Бледный всадник придержал коня, повернулся и потянул на себя веревку, точнее, как я увидел, аркан, накинутый на шею одного из жителей деревни, несомненно попавшего в плен к гулам на том берегу реки. Несчастный был еще жив и, когда царь наклонился, чтобы схватить его за горло, попытался вырваться, громогласно вознося молитвы.

Однако дарованная самим адом сила древнего царя была неодолима. Горло хрустнуло в безжалостной хватке, и несчастный – да упокоит Аллах душу его с миром – замертво упал наземь.

Но этим дело не кончилось. Подняв тело одной рукой и держа его на весу, другой рукой бледный демон ночи принялся рвать его в клочья.

– Нет! – в ужасе вскричал я. – Нет!!!

Увы, у меня не было ни малейшей возможности помешать происходящему. На моих глазах тело убиенного было жестоко растерзано, причем демон на коне с головы до ног покрылся кровью жертвы. Потом он бросил останки на песок и, воздев руки к небу, издал дикий, ужасный крик – крик, какого я, да будет на то воля Аллаха, надеюсь никогда более не услышать. Мне почудилось, будто при этом звуке даже сама луна оцепенела от ужаса и свет ее пуще прежнего напитался кровавым, злобным багрянцем.

Однако смотреть на луну мне долго не пришлось – царь тронул повод и поскакал вперед.

Я поспешно спрыгнул со стены и ударился в бегство.

Но в этот момент Гарун заметил приближение утра и оборвал свое повествование.

– О повелитель правоверных, – сказал он аль-Хакиму, – ныне я намерен отдохнуть, но, если ты соблаговолишь вернуться сюда перед закатом, непременно поведаю тебе обо всем, что произошло в храме песков.

И халиф, вняв словам аль-Вакиля, поступил так, как тот просил: отправился во дворец, а к вечеру вернулся на минарет, дабы выслушать продолжение рассказа.

И Гарун аль-Вакиль сказал...

Я устремился прочь, о владыка, спотыкаясь о камни на занесенном песком полу храма, ибо боялся, что пришел мой последний час. Линия нашей обороны была прорвана, в стене проделана брешь, и не осталось ничего, чем мы могли бы попытаться сдержать атакующую нас нечисть.

Сквозь треск пламени до моего слуха доносились жуткие, нечеловеческие крики и топот бесчисленного множества ног, но все это заглушал звук, более всех прочих наводивший ужас: стук копыт коня, на котором восседал царь. С внутренним содроганием прислушиваясь к этому звуку, я внезапно ощутил странную слабость, такую же, как когда после крика шакала мне привиделось, будто монолитные колонны храма утратили свою плотность.

Это побудило меня обернуться, и с уст моих сорвался испуганный крик: «Помилуй меня, Аллах!» Камень вновь обратился в дым, а рельефные очертания высеченных на стенах и колоннах царских ликов и магических талисманов наполнились внутренним огнем, разгоравшимся тем сильнее, чем ближе я находился к сердцу храма. Однако топот и крики при этом стихли и свет луны, утратив зловещий кровавый оттенок, снова стал серебристым.

Произошедшее было воспринято мною как чудо и великая тайна, ибо казалось, будто в огромном пространстве храма не осталось никого, кроме меня, не считая только по-прежнему всегда державшейся рядом верной Исиды.

Вместе с ней мы продолжили путь по залам, внутренним дворам и переходам, засыпанным песком и загроможденным каменными обломками, пока за обвалившимися колоннами не открылось то самое место, где, если храм и вправду полностью соответствовал тому, что стоял в Городе Проклятых, надлежало находиться идолу Лилат. Ноги сами привели меня туда, и я замер в изумлении и испуге, когда понял, что явился на то самое место, где купец-христианин впервые встретил женщину, ставшую впоследствии моей женой.

Совладав с робостью, я медленно двинулся вперед. Вокруг по-прежнему царила мертвая тишина: не слышалось ни звука, не ощущалось малейшего дуновения ветерка. Затем на меня снова накатили тошнота и головокружение, в глазах помутилось, а когда зрение восстановилось, оказалось, что луна больше не светит, ибо я невесть каким образом очутился в закрытом помещении. Над моей головой нависал низкий черный потолок, а впереди курились на жаровне благовония. Что находится за клубами пурпурного дыма, я разобрать не мог, но Исида, всматриваясь вперед, напряглась, а потом ощерилась и зарычала.

Я погладил ее и попытался успокоить, велев вести себя тихо, но стоило мне назвать собаку по имени, как из тьмы за дымовой завесой послышался негромкий смех. Я остолбенел, о халиф, ибо узнал этот голос и начал понимать, что, а точнее, кого мне предстоит услышать и увидеть. Разгоняя руками клубы курящегося фимиама, я шагнул вперед и в глубине помещения увидел мою жену Лейлу, восседающую на золотом троне. Только вот ее великолепных черных волос больше не было: бритый череп венчала синяя корона с вздымающейся надо лбом золотой коброй. Она была в длинном белом одеянии, на шее и груди красовались великолепные ожерелья из драгоценных камней. Ярко-красные губы выделялись на бледном как мел лице, сурьма же бровей чернотой превосходила ночь. Воистину, Лейла казалась прекрасней, чем когда-либо, но в то же время в ее облике мне почудилось нечто странное, словно я увидел ее впервые в жизни. Поначалу у меня не нашлось объяснения этому чувству, но я преисполнился неосознанным ощущением того, что вижу перед собой существо магическое и столь же древнее, как этот храм. Иными словами, не менее древнее, чем сами пески.

Когда я остановился перед ней, она поднялась с престола, взяла меня за руки и рассмеялась.

– Надо же, возлюбленный, – молвила Лейла, целуя меня, – и как это тебе пришло в голову назвать приблудную суку Исидой? Ты даже представить себе не можешь, какое это кощунство.

– Видимо, существует многое, чего я не понимаю и не могу постичь.

– Не можешь? – Красавица подняла бровь. – Но ведь ты здесь, не так ли?

Некоторое время я смотрел на нее молча, а потом спросил:

– Я здесь. Но что же ты скажешь мне теперь?

– А что ты желаешь от меня услышать?

– Тайное имя Аллаха. Ибо если я не сообщу его повелителю правоверных, наша дочь, о возлюбленная моя, будет убита.

– А чем ты согласился бы заплатить мне за эту тайну, о возлюбленный? – спросила Лейла, с бесстрастной улыбкой откидываясь на троне.

– То, что ты сочтешь нужным потребовать.

И снова она подняла сурьмяные брови.

– Вот как? – На губах ее появилась усмешка. – Это правда?

– Если такая тайна действительно существует, нет такой цены, какую я не согласился бы заплатить.

– Тайна, бесспорно, существует. Однажды, давным-давно, она была укрыта в этом самом месте, где ее знали как Секрет Имени Амона. Какова может быть его мощь, ты уже сам имел возможность убедиться воочию, ибо нигде сие не проявляется так явно, как здесь. Можно ли после всего увиденного сомневаться в существовании силы, превосходящей все, доступное человеческому разумению. Да, муж мой и возлюбленный, став владыкой и повелителем всего земного и бренного, отважившись проникнуть во владения тьмы и познать древнюю магию джиннов, ты мог бы обрести не только мудрость, но бессмертие и вечную молодость. Да, воистину тайна сия стоит того, чтобы ее познать.