На другой день был получен и результат судебно-химического анализа: наличия каких-либо ядов в организме покойного не было обнаружено.

Акт судебно-медицинского вскрытия был передан Сазонову 22 сентября утром, и в тот же день он докладывал Зинкину:

— Я остаюсь при своем мнении, что профессора убила жена. Она ввела в заблуждение следствие тем, что якобы перенесла тело после выстрела на пол. Если это самоубийство, то странно, почему в ствол револьвера не затекла кровь — ведь слева от покойного была лужа крови?

Я считаю, что в действительности дело было так: рано утром, возможно, Марина Андреевна действительно пошла на базар, тем более, что это подтверждает точильщик, а когда вернулась, то заявила мужу, что собирается от него уходить. Возникла ссора. В состоянии крайнего возбуждения Марина выхватила «Смит и Вессон» из-под подушки профессора и выстрелила в упор. Растерявшись, она спрятала револьвер, но затем, опомнившись, положила его на стол. Вот почему в ствол оружия не затекла кровь и его вначале не видел свидетель, первым оказавшийся на месте происшествия.

Возможно, Марину мучило сознание того, что она слишком поспешно вышла замуж за пожилого человека, и все оказалось не так, как она представляла себе. Этого поступка она не могла простить себе, а тем более мужу. Мне кажется, что жестокое разочарование, постигшее Марину, и является одной из причин убийства. Теперь, стремясь защитить себя, она нагромождает одну ложь на другую.

Зинкин, однако, возразил:

— Думаю, что обвинение в убийстве предъявлять еще рано; снова напрашивается вопрос: зачем она убила мужа, когда можно было просто уйти от него к матери? А вдруг она была исполнительницей чужой воли, послушной марионеткой в чьих-то руках? И потому следует еще раз разобраться во всех фактах. Особенно настораживает одно обстоятельство. Ведь по церковным законам самоубийц не хоронят по религиозному обряду. Как же удалось Марине сделать это?

— Да, об этом мы не подумали. Этот факт тоже свидетельствует не в пользу Панкратьевой, — сказал Сазонов с непреклонностью в голосе. — Я в этом не сомневаюсь.

В жаркий сентябрьский полдень (в тот год даже во второй половине сентября в Ташкенте стояла тридцатиградусная жара) Сазонов направился в церковь. Очутившись в прохладе темного собора, он обратился к молодому дьячку с просьбой проводить его к священнику Стадницкому.

— Отец Арсений исповедует прихожанина, и через несколько минут выйдет.

Сазонов огляделся вокруг. Кафедра священника была отделана мореным дубом. Алтарь с позолоченным иконостасом выглядел весьма внушительно и украшал помещение. Фигуры двенадцати апостолов, выполненные в дереве прекрасным скульптором, в полутьме казались живыми людьми.

— Кто меня спрашивает? — В дверях появился пожилой священник в длинной, до пят, безупречно сшитой рясе, с небольшим золотым крестом, висевшим на тонкой узорной работы цепочке из того же металла. Волнистая грива волос ниспадала ему на плечи.

— Я из милиции, — представился следователь, — хотел бы выяснить одно обстоятельство.

— Пройдемте в ризницу, — предложил священник и проводил Сазонова в небольшую комнату, заставленную церковной утварью. У входа стояли небольшой стол и несколько стульев.

— Вы отпевали профессора Панкратьева? — спросил следователь, усаживаясь на массивный дубовый стул.

— Нет, этим занимался священник Туровский, но мне известно об этом случае.

— А ведь самоубийц не принято отпевать и даже иногда их хоронят за пределами кладбища.

— Действительно, по церковным законам это так, но бывают и исключения, — медленно произнес священник, внимательно разглядывая Сазонова маленькими, глубоко спрятанными глазками.

— Это когда же?

— Если больной страдал душевной болезнью.

— Но ведь Панкратьев был нормальным человеком.

— Расскажу все по порядку. В начале августа ко мне явилась женщина, которая принесла письмо от владыки, адресованное мне. Епископ Фока писал, что подательница сего — жена профессора Панкратьева, покончившего жизнь самоубийством. Покойного епископ хорошо знал и просил оказать содействие в разрешении церковных похорон.

Я ответил письмом, что для погребения необходима справка от врача, удостоверяющая психическое заболевание застрелившегося. Как мне стало известно, на другой день епископ Фока вручил медицинское заключение о душевной болезни профессора священнику Туровскому, который и отпевал покойного.

— Вот как! — воскликнул Сазонов. — А где же мне найти Туровского?

— Он будет только завтра.

И следователь решил пригласить этого свидетеля к себе для официального допроса.

Туровский оказался седеньким тощим старичком. Он был весьма напуган вызовом в милицию. Трясущимися руками вынул из кармана полосатых брюк бумажку (в связи с вызовом в официальное учреждение священник надел штатский костюм) и протянул ее Сазонову.

«Удостоверяю, — прочел следователь, — что лично мне известный профессор Панкратьев покончил жизнь самоубийством в состоянии несомненной душевной болезни, которой он страдал более двух лет.

Доктор медицины епископ Фока.

5 августа 1927 года».

На круглой сиреневой печати Сазонов разобрал: «Доктор медицины Доливо-Добровольский».

— Так что я ничего противозаконного не сделал, — прерывающимся от волнения голосом сказал священник. — Если есть справка, мы хороним по церковным обычаям.

— Кто такой епископ Фока?

— Наш пастырь и наставник.

— А где его можно увидеть?

— Он служит хирургом в городской больнице.

— В городской больнице? — переспросил Сазонов.

— Да, он не только священнослужитель, но и замечательный врач, профессор-хирург.

— Вот как! — воскликнул следователь, и только тут до его сознания дошла подпись — «доктор медицины епископ Фока».

— И такое бывает?

Священник развел руками и угодливо кивнул. Сазонов подписал ему пропуск, и тот с поспешностью покинул кабинет следователя.

Городская больница находилась на улице Жуковского. У дежурной сестры Сазонов попросил разрешения пройти к профессору Доливо-Добровольскому.

В ординаторской ему навстречу поднялся человек огромного роста с большой окладистой бородой. Длинные волосы выбивались из-под надвинутой глубоко на лоб белой шапочки. В уголках его рта проглядывали черточки иронического высокомерия. Верхняя пуговица халата была расстегнута. Он вопросительно посмотрел на следователя сквозь стекла очков.

Сазонов предъявил удостоверение, достал из бумажника сложенную вдвое справку и протянул ее Доливо-Добровольскому.

— Это ваше заключение?

Профессор взял своими большими белыми руками документ, для чего-то повертел его и, наконец, сказал:

— Мое.

— Вы утверждаете, что Николай Петрович страдал душевной болезнью. Он обращался к вам по этому поводу? — Сазонов устроился в кресле поудобнее, положил ногу на ногу и, спросив разрешения, закурил.

— Нет, я его не лечил, но много знал о нем. Судя по всему, он был психически неуравновешенным человеком. Уже одно то, что он хранил в течение года в своем доме труп сына, говорит о многом! О его странных поступках рассказывала и первая жена Панкратьева. Поэтому, когда ко мне пришла Марина Турбина и сообщила, что муж застрелился, я ни на минуту не усомнился, что сделал он это в состоянии аффекта, — Доливо-Добровольский помедлил несколько секунд, собираясь с мыслями. — Если бы речь шла о том, чтобы выдать справку в какое-нибудь государственное учреждение, я бы, конечно, воздержался, но мне просто хотелось помочь вдове Панкратьева и упростить процедуру церковных похорон. Я здесь никакого криминала не усматриваю.

— Тем не менее, любое медицинское заключение следует выдавать на основании осмотра больного. Хочу вас спросить о другом: вам приходилось беседовать с Мариной о ее муже?

— Первый раз она обратилась ко мне с просьбой обвенчать ее с профессором, ну а потом, по-моему, уже в день смерти мужа.

— Считаете ли вы, что профессор покончил с собой из-за того, что страдал душевным недугом?