И грянуло, прокатилось «Многая лета!» – по широкой многолюдной площади.
Дворяне и дети боярские – то же сказали, что и все.
– Челом бью Земле за совет и за пораду… Знаю думу всенародную. А там – тому быть, чему Господь присудит! – с поклоном, громко, сверкая глазами, словно помолодевший сразу, произнес Иван.
Грянули колокола. Царь вернулся сперва во дворец Кремлевский, а потом и в свою «опричную Слободу»… А люди выборные земские разъехались по своим углам, гордые тем, что им делать пришлось, полные смелых надежд и светлых ожиданий.
Воспрянул царь после решения всенародного, думского. Не ошибся он в Земле! Напрасно ему шептали, что бояре казнимые успели в народ забросить зерна недоверия и нелюбви к царю… Земля чует, что не во вред ей ведет царь-кормчий ладью государственную…
А в этом кроется и утешение, и сила огромная для измученной души Иоанна. Народа, любви народной терять бы он не хотел.
В покое своем, в Слободе, сидит Иоанн и толкует с послом «большим», отправляемым на Литву – с Колычевым-Умным. Последний наказ ему дает, как дело вести, чего держаться, чего избегать, чего требовать.
Почтительно склонясь, стоит Колычев и слушает отрывистую, усталую, но властную речь Иоанна, который все старается припомнить, все предугадать, как глубоко понимающий дело и знающий людей человек.
– А еще, ежели к случаю будет, брату нашему Жигимонту помяни: это ли брата правда, что ссылается со шведским против нас? А и чести своей круль не бережет: пишется шведскому брату равным. Ну да то его дело, хотя бы водовозу своему звался братом. Его воля… А какая в том правда, что пишет круль нам, будто Лифляндская земля – его вотчина, а шведскому отписывает: вступился-де он за убогих германов, за повоеванную, опустошенную землю. Письма его мы те довольно видели. Значит, то не его земля выходит! Помни…
– Запомню, государь.
– А еще: епископы и паны литовские затеяли неудобную гордость! Раней боярам нашим писали и братьями нарицались с теми. А ныне отцу митрополиту пишут, с ним ссылаются, когда митрополит у нас на Москве в такой же чести, как и братья наши, цари венчанные… Так пригоже ли подданным – митрополиту братьями писаться…
– Понял, государь.
– Да еще, воеводы литовские – перемирие то и знай нарушают… А иные и более того. Как мы Тарваст взяли, так Троицкий воевода ихний к боярскому сыну нашему… Как его?
– К князю Кропоткину…
– К нему, к нему… Грамоту зазывную подослал: князек бы от службы нашей отступился, ради нашей царской жестокости… К литовцам бы перешел… А это совсем негоже. Мечом воюй; а подсылы слать – не к чести крулевской.
– Вестимо, государь…
– Да стой, молчи! Мало того! Собаку – Козлова, отъезжика нашего, круль к себе приблизил, к нашему величеству послом посылал… И тот, собака, грамоты зазывные привез и передал боярам нашим главным… Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину, Ивану Петровичу Челяднину… Так вот они ответы бояр моих верных на те грамоты… Пусть читает да почесывается. Отобьет у злобного литвина охоту – бояр наших переманивать!
Иван подал Колычеву грамоты, подписанные теми боярами, которых перечислил сейчас. Но составлял те гордые, полные брани ответы – сам Иоанн, перехвативши письма Сигизмунда. И, конечно, напуганные бояре – все подписали, еще от себя яду прибавили, только бы оправдаться от подозрения в соучастии с Козловым, соблазнявшим их к отъезду… Кой-кого, кто понужнее был, – простил Иван, а с остальными по-своему расправился… Вспомнив об этой расправе, быстрее заговорил царь:
– А если вопрос будет: за что государь казначея своего, Тютина, и князя Щенятю, Петра, и троих Ростовских князей, да Ряполовского Димитрия с Турунтаем Пронским и с Куракиным Булгаком казнил? – скажи прямо: «За это, за самое! За письма зазывные, за измену ихнюю… Что хотели земле изменить эти бояре…»
– Так и скажу, государь…
– Так и скажи. Или мы изменников своих казнить не вольны стали? Вон Вероникина изымали у поляков, что он нам, помимо воле нашей, письма писал, службу предлагал клятвопреступную: круля обещал извести… Литовцы его казнили же? Так и мне не закажет никто.
– Помилуй, государь, кто посмеет?
– Были охотники! Ну да дело надо… Про Киев сказать можно, он-де искони вечная вотчина наша… от великого князя Владимира. Нам ею и владеть. И еще скажи: мы у его братской чести ничего не убавляем, а брат наш в грамотах своих пишет наше царское имя не сполна. А его все государи пишут, которые и повыше будут круля… Бог нам дал его… Сам ведь знаешь, какого мы колена?
– Знаю, государь! Август-кесарь, всею вселенною возобладавший, имел брата Прусса и на берегах Вислы его постановил… До самой реки, до Немана. То и есть Пруссия ныне. А от Прусса – четырнадцатое колено, гляди, и до государя великого, до Рюрика, прадеда твоего, государь…
– Так, так… Все ты и выложи им… Да, вот еще… Если спросят ненароком: куда государь зимою из Москвы вон ездил, в запрошлой зиме? И опалу за что на людей клал? И что такая у вас за опричнина? И для чего приказал на Москве государь поставить себе двор за городом, на Арбате да на Петровке? Что скажешь, а?
– То и скажу, государь: двор за городом для государского прохладу и здоровья ради поставлен… А не для раздела, не для опалы на бояр али горожан… Делиться государю не с кем, все его!
– Так, так…
– А зимой уезжал да опалу клал за измены боярские и дворянские великие. И которые дворяне служат царю правдою – те поближе к царю живут. А которые раней неправды делали – подале от очей его светлых…
– Так, добро… А еще прибавь: мужичье, мол, не зная, зовет опричниной. Так мужичьим речам верить нечего…
– Попомню, государь!
– Вижу, вижу… По шерсти кличка… Умный Колычев… Не зря тебя прозвали… Вон, толкуют, игумеи Соловецкий, Филипп, родич твой, и вовсе свят человек.
– Великого благочестия инок!
– Слыхал… Говорили нам про него… Ну так вот… Тут еще тебе для памяти, написано на хартии многое… Возьми, поглядишь… Наказ ума не портит. Наказ помни, ума не теряй… Ступай… Стой… Курбского увидишь – и говорить с изменником не смей… Слышь? А спросят про измену его, так и говори: царю изменял, над Анастасией, над детьми моими промышлял чародейным обычаем… Так и скажи…
– Не пожалею, государь…
– А если… Речи ходят… Если паны литовские слово закинут, чтобы сына Ивана я им на царство дал… Отмолчися… Рано об этом еще звон начинать…
– Трудно ль отмолчаться, государь?
– То-то! Ну, все. Ступай…
И он отпустил посла.
Скоро от Колычева-Умного и вести из Литвы пришли, но невеселые.
Как царь заранее знал, король не согласился на условия, предложенные Москвой. Послов приняли сурово, кормов им не дали. Задержали на Литве, а в то же время послан был вестник войны, Быковский, с «разметом»…
На пути между Москвой и Новгородом принял Иоанн посла, прискакавшего с объявлением войны.
Быковского ввели в шатер царский, где царь в доспехах боевых, окруженный своими воеводами, тоже во всеоружии, принял гонца.
– Ладно же круль, брат наш, держит мирных послов московских! – резким упреком начал царь свою речь. – Мало того, что бесчестье нашему послу нанесли, кормов им не давали, – еще и задерживают их без права и причины. Не бывало того николи! И ты не подивись, что сидим мы здесь в приправе воинской. Ведомо нам, со стрелами пришел ты от брата нашего Жигимонта… Потому мы и изготовились так…
– Творю я волю пославшего меня, Государь… А что про твоих послов, про Колычева-Умного со товарищи… Сами они виной, упрямство их не во сердцу пришло королю… И король мой Сигизмунд-Август Богом Распятым сзидетельствуется, что не от него война, которую я прислан объявить тебе, великий князь Московский. А вот и королевская разметная грамота. Нет боле мира меж Литвой и Русью! Да здравствует круль мой, Сигизмунд-Август.
– Да здрав будет царь та великий князь Иван Васильевич на многие лета… С нами Бог! – загремел ответ вождей московских, бывших в шатре.
