— Ты застрелил Руэту из арбалета?! — бешено спросил нуменорец, подтягивая оруженосца ближе к засветившимся гневом глазам. Гарав кивнул, не пытаясь сопротивляться. — Без всякой чести?!
— Какой чести ему надо? — процедил мальчишка. Он не был испуган, скорей подкатило туповатое равнодушие. — Получил, на что давно нарывался…
«Нарывался» Гарав сказал по–русски. Эйнор тряхнул оруженосца, как старый плащ:
— Не смей говорить непонятно!
— Ты же всё равно не помёшь, — Гарав вернулся к адунайку. — Даже если я буду говорить на этом языке, рыцарь Эйнор… Ты не видел, как он зарубил людей, не хотевших изменить присяге. Только за это. Какой чести он ждал? Я сделал то, что сделал. И рассказал тебе, и это правда — ты можешь поехать туда и послушать, как там воют по этой сволочи… И я рад тому, что сделал. Можешь меня высечь, отослать прочь, убить; наконец — опозорить своим словом на весь Север… Руэты больше нет. Как нет во мне раскаянья к содеянному.
— Ты сам умрёшь от стрелы, пущенной без чести, — сказал Эйнор спокойно, даже отстранённо как–то, выпуская плечи оруженосца. — Уходи прочь и сделай так, чтобы я тебя не видел хотя бы этот день. Я ничему не научил тебя.
Гарав поправил одежду. Молча отсалютовал кулаком — к сердцу — вперёд–вверх. Чётко, непонятно повернулся — красиво так, пристукнув каблуками. И вышел.
— Ты неправ, Эйнор… — сказал молчавший всё это время Фередир. И не опустил глаз, когда нуменорец обернулся к нему — с прежним бешенством. — Ты не прав, рыцарь Кардолана, — упрямо повторил Фередир, вставая. — Если и судить Гарава, то не тебе и не мне. Не нам, спасшимся ценой щедрого ломтя, отрезанного от его души.
— В благодарность я должен покрывать выстрел труса?! — огрызнулся Эйнор. Но как–то неуверенно.
— И второй раз ты не прав, пророча ему такое, — продолжал Фередир. — Люди твоей крови должны следить за тем, что говорят в гневе. А Руэта был смел, но подл. И получил впрямь давно отмерянное судьбой; вот только передать свой дар она как–то не удосуживалась, пришлось послужить гонцом Гараву.
Фередир тоже отдал честь и вышел.
Эйнор остался стоять посреди комнаты…
…Гарава Фередир отыскал за сараем, где тот сосредоточенно и деловито ломал арбалет. Несомненно, Волчонок услышал шаги друга, но глаз не поднял, кинжалом пытаясь расщепить удобный приклад.
— Он пожалеет о своих словах. Уже пожалел, — сказал Фередир. — Волчонок, слышишь?
— Да, — белая щепка окрасилась кровью из порезанного пальца. Фередир сел рядом, взял друга за руку и, дёрнув не глядя подорожник из–под ног, стал приматывать его вытащенной из кошеля на поясе полоской ткани. Гарав больше ничего не говорил, только кривился и кривился… Фередир потупился, чтобы не видеть слёз. И лишь изумился, снова вскинул голову, когда услышал, как Гарав сказал со смехом:
— Veria rokuennya… он так сказал тогда… я почти поверил, что это правда… а теперь он так меня ударил… — и неожиданно запел:
— Разводит огонь в очаге каждый свой
Каждый смертный под кровом своим…
И четыре ветра, что правят землей,
Отовсюду приносят дым…
— Гар!.. — ахнул Фередир. И умолк, потому что не узнавал голоса друга. Нет, спорить нечего, это, конечно, был голос Гарава… но как он пел!!!
— То по холмам, то по далям морским,
То в изменчивых небесах
Все четыре ветра несут ко мне дым -
Так, что слезы стоят в глазах!
Так, что слезы от дыма стоят в глазах,
Что от скорби сердце щемит…
Весть о прежних днях, о былых часах
Каждый ветер в себе таит…
Стоит раз любому из них подуть -
Тут же весть различу я в нем.
В четырех краях пролегал мой путь -
И везде мне был кров и дом.
И везде был очаг средь ночей сырых,
В непогоду везде был кров!
Я, любя и ликуя за четверых,
Спел им песнь четырех ветров!
И могу ль с беспристрастной душой судить,
В чем дому огонь горячей,
Если мне в одних довелось гостить,
А в других принимать гостей?
И могу ли любого я не понять–Скорбь и радость в его очах -
Это все и мне пришлось испытать,
Это помнит и мой очаг!
О, четыре ветра, вас нет быстрей,
Вы же знаете — я не лгу!
Донесите ж песнь мою до друзей,
Пред которыми я в долгу!
Кто меня отогрел средь ночей сырых,
В непогоду пустил под кров…
Я, любя и ликуя за четверых,
Спел им песнь четырех ветров…
Стихи Дж.Р.Киплинга.
— Это… он? — Фередир часто дышал. — Это Мэглор… сделал?
Гарав кивнул.
— Наверное. Наверное, он мне всё–таки не приснился.
А потом оруженосцы увидели идущего к ним Эйнора. И встали — оба, плечом к плечу. Гарав уронил с колен уничтоженный арбалет.
Эйнор остановился в двух шагах от мальчишек. Вытащил меч — медленно, неспешно, длинно. Потом встал на колено и склонил голову, вонзив меч рядом и опершись на него рукой.
— Гарав, прости меня, — тихо сказал он. — Прости за то, что я сделал с тобой, Волчонок. И слова мои прости… если можешь.
Гарав часто заморгал. И глупо сказал:
— Ну чего ты…
— Прости, — Эйнор не поднимал лица.
— Ну чего… — Гарав стал поднимать рыцаря. — Эйнор… ну не надо так… ну ты на себя не похож… — он хлюпнул носом и вдруг (Эйнор всё–таки встал) разревелся по–настоящему, навзрыд. И обхватил Эйнора сухо зашуршавшими кольчужными руками, громко всхлипывая и жалобно выплакивая полудетскую–полумужскую обиду и тяжёлый, долгий, неподъёмный даже для взрослого — страх: — Я так боялся… мне так страшно было… я совсем думал, что конец… а ты меня после всего так… как щенка под живот сапого–о–о–о–ом!..
Эйнор уронил меч (Фередир поймал неуловимым движением) и прижал к себе плачущего оруженосца.
— Прости меня, — снова повторил он надорванным голосом. Гарав готовно закивал, царапая нос о кольчугу под оплечьем Эйнора.
Фередир вздохнул. Подошёл и, не выпуская из руки Бара, обнял — на сколько хватило рук — своих друзей. И рыцаря, и младшего оруженосца…
…Арбалет Гарав взял с собой.
* * *
Левым берегом Буйной шла армия.
Не отряд — именно армия. Нет, в ней не было слитной чёткости римских легионов или греческих фаланг (почему–то Гарав именно это вспомнил — памятью Пашки). Она не двигалась, она скорей текла — текла десятками извивающихся ручейков, которые сближались, отдалялись, а иногда даже впадали друг в друга или разделялись вновь. Некоторые ручейки текли быстрей, некоторые медленней, некоторые — вообще еле ползли. Гарав различал чёрные отряды орков — составлявшие основную массу войска, они еле двигались, рассыпая вокруг себя точки отставших (солнце, хоть и вновь спрятанное за ползущими с севера тучами, явно «давило на голову» этим воякам). Различал искристо сверкающие сталью группы холмовиков — под тяжёлыми стягами кланов. Тут и там гарцевали группы всадников, но явно лёгких — вастаки. И только в двух местах Гарав различил ровно и быстро идущие длинные и почти ровные прямоугольники конных панцырных сотен.
Видимо, гибель Руэты в этом движении уже не могла ничего остановить.
— Ё–бли–и–иннн… — процедил мальчишка, рефлекторно вцепляясь пальцами в камень. Он впервые видел тут настоящую армию. И неожиданно подумал — а что могут противопоставить этому его друзья? Сколько воинов стоит за Эйнором? Он напряг память, пытаясь вспомнить — какой была судьба Кардолана. Вот дурак же, ну что стоило взять у Олега Николаевича все книги Толкиена и прочитать!!!
— Они идут на Имладрис, — процедил Эйнор, сползая вниз со скалы. Гарав и Фередир спрыгнули рядом. — Не на Зимру. Вообще не на нас. Проклятье! Мастер Элронд ничего не знает… Идут через Рудаур, как у себя дома — наверняка к мосту через Буйную. Такая орава собъёт стражу с ходу…
— В Имладрисе знают, наверное, — неуверенно сказал Фередир. — Мастер Элронд видит всё…
— Король–Чародей умён и силён, — Эйнор вытер лицо ладонью, словно липкую маску с
