— Свет серебра струил Тельперион,
И золото ронял Лаурелин…
Вы просите спеть песню тех времен?
Я не могу — ведь песни те ушли.
А может быть, я сам ушел от них,
Оставив их навек в земле Аман…
Я спеть могу вам о волнах морских,
Одетых в серый, призрачный туман.
Я бросить эти песни мог в пути,
На битом льду, где были мрак и смерть.
Мне этих песен больше не найти…
Я вам могу о Хелькараксе спеть!
Гарав не знал названий мест, которые слышались в песне эльфа. Но тоска — тоска и боль — словно рисовали перед ним на экране странные туманные картины: сияющий город на склоне зелёной горы, увенчанной белой шапкой, гневные лица, почему–то — вздыбленные торосы льдов и цепочки путников среди них… Гарав не понимал, что это. Он просто слушал.
— Я спеть могу о зареве вдали,
Что опалило край небес огнем.
В том зареве сгорели корабли,
И песни мирных лет сгорели в нем.
В сраженье жарком, в яростном бою
Забыть я песни радостные мог…
Я песню боевую вам спою,
Отточенную, как меча клинок.
Война и смерть… Не сосчитать могил.
И навсегда земли могильной плащ
Песнь о Земле–Не–Знавшей–Смерти скрыл…
Я вам спою о павших в битве плач.
А если не по сердцу будут вам
Баллады о печали и войне,
Я подберу красивые слова,
Спою о звездах, Солнце и Луне,
О ветре, что колышет море трав,
О вечных ледниках на пиках гор,
О чистых родниках в тени дубрав…
Но не просите петь про Валинор!
Навек забыты песни той земли,
Седой туман окутал гребни волн.
И больше не цветет Лаурелин,
И навсегда увял Тельперион…* - голос эльфа прервался стоном, и Гарав схватил его за руку, за запястье:
*Слова Эльрин.
— Тебе плохо?!
— Мне? — казалось, эльф очнулся. — Что тебе до моего «плохо» с твоей бедой, человек? Моей тяжести тебе не понять и не поднять. Она очень далеко. Её скрыла даже не прошлая эпоха… И во всём мире она — лишь моя. Так зачем тебе знать о ней? Поделись лучше своей. Не пришло желание?
— Я испугался пытки и боли, — сказал Гарав тихо, отпустив руку эльфа. — Я нарушил клятву верности и пошёл служить Чёрному Королю… — он искоса посмотрел на эльфа, но лицо того было спокойным… и Гарав вдруг понял: а ведь его странный спутник, пожалуй, настолько же сильнее Ангмара, насколько тот сильнее самого Гарава. И от этой мысли почему–то стало спокойней. — Я жалкий трус и ничтожный предатель, таких казнят мечом, но это слишком почётно для меня.
— Твои друзья погибли из–за тебя? — спросил эльф. Гарав вскинулся:
— Что?! Нет! Я… я смог их выручить… но… мне больно…
— Посмотри, — сказал эльф и, подняв с рукояти меча левую руку, правой снял с неё высокую крагу. Гарав невольно ахнул.
Рука эльфа была сожжена до кости. Собственно, это и была чёрная кость — свирепое пламя съело всю внутреннюю сторону ладони.
— Ожог болит почти пять тысяч человеческих лет, — сказал эльф.
— Ты… — Гарав чуть отстранился. — Ты не… ты живой?! — ему вдруг помнилось, что рядом с ним — дух.
— К сожалению — да, — кивнул эльф, натягивая перчатку. — Хотя временами мне кажется, что я — призрак. Призрак прошлого и призрак самого себя. Я — нарушивший все мыслимые и немыслимые клятвы, которые только может дать разумное существо — чтобы исполнить одну–единственную клятву — клятву ненависти. Смешно и дико.
Эльф и правда рассмеялся. Но горький это был смех — горький, как запах полыни…
— Кто ты? — спросил Гарав робко. И добавил: — Лорд.
— Мэглор Нъйэлло, — сказал эльф. Он явно ждал какой–то реакции, но Гарав только представился в ответ:
— Я Гарав, оруж… Гарав я.
Эльф снова засмеялся — на этот раз почти весело. Гарав насупился:
— Тебя так насмешило моё имя, лорд?!
— Нет, — здоровая рука эльфа легла на плечо мальчишки, успокаивая. — Но я вижу, что это не имя, а прозвище. И я не спрашиваю, почему. Смеялся же я… по другой причине. Спеть тебе ещё? Путь через лес покажется короче, а ты хорошо слушаешь… Вот. Это песня человеческого народа… который когда–то, на заре времён, Финрод Фелагунд встретил на берегах Талоса… Говорит ли тебе что–нибудь имя Финрода, оруженосец?
— Это был король эльфов там, — Гарав вспомнил песни и рассказы Эйнора и показал рукой на запад. — Великий король.
— Великий, — кивнул Мэглор. И снова в его голосе прозвучало что–то странное. — Так слушай.
И он запел, и это была иная песня. В ней не было горечи и грусти и она сильно отличалась от эльфийских баллад — какой–то молодой бесшабашностью… Гарав заслушался с первых строк.
— В темноте мерцают звёзды
И цветы.
У костра ночного вместе
Я и ты.
Этой встречи, если честно,
Я искал -
Эй, волчьей песней мир будил и
Звал,
звал,
звал…
Затихает за оврагом
Волчий плач…
Мне в ночи всего–то нужно -
Ты и плащ!
Подарю тебе луну я -
На, бери!
А потом создам другую -
Изнутри…
Гарав невольно рассмеялся. Он почти представил себе того, кто пел эту песню раньше — молодой мужчина, парень или даже мальчишка… крепкие кулаки, широкие плечи, тяжёлый нож на поясе… вот он стоит, подпирает забор любимой, жуёт травинку и в желтоватых глазах — уверенность, что всё будет по его… и любовь.
— На траве росою сбитой -
Волчий след.
Намокает плащ забытый -
Нас тут нет…
Поутру тебе в селенье -
Мне же в лес…
Эх, видно я не в свои сани
Снова влез!
А тебя закружат ночи -
Словно дни!
Для тебя горят у леса
Глаз огни!
Для тебя звучит над миром
Волчий плач…
Я забыл в твоей прихожей
Волчий плащ…
Для тебя звучит над миром
Волчий плач…
Я забыл…
нарочно, понимаешь…
волчий плащ…
Слова Алькор.
— Теперь спой ты мне, — неожиданно предложил эльф.
— Я? — Гарав от неожиданности опешил. — Я… не умею.
— Не умеешь петь? — эльф покачал головой. — Что ж… значит, не было в твоей жизни настоящего горя. И не любил ты, и не ненавидел. Выходит, ты солгал мне, Гарав–волчонок…
— Я не лгал! — ощетинился Гарав и вправду как волчонок, разгневанный тем, что кто–то осмеливается подвергать сомнению его страдания. Это до смешного оскорбило мальчишку.
Эльф чуть поднял одну бровь:
— Тогда спой мне. Хотя бы в благодарность — я знаю, что люди не обделены ею.
— Ну не у… — начал снова Гарав и вдруг ощутил себя какой–то ломающейся девчонкой. — Что спеть? — суховато спросил он.
— Что хочешь, — странно, эльф как будто сам же и потерял интерес к своей просьбе.
— Хорошо, — согласился мальчишка. Он знал много стихов, а в таких случаях, как правило, трудно выбрать… вот только выбирать не пришлось — первые строчки сами прыгнули на язык, а уж дальше оставалось просто идти следом, тут же перекладывая русский на адунайк и не особо беспокоясь о складе — тут это не было главным…
— Понимаешь, это больно, очень больно,
Когда горят на берегу костры,
Когда уходим снова добровольно,
Когда сжигаем наши корабли…
Если бы Гарав внимательно смотрел на эльфа — он бы увидел, как тот дёрнулся — словно в него попала стрела. И даже сделал жест, какой делает смертельно раненый.
Но Гарав не смотрел. Он знал, что не умеет петь — и всё–таки пел…
— В руке зажат обрывок гика–шкота,
Прищурен взгляд и холод по спине…
Сегодня ты взрослее стал, чем кто–то–
Так почему же слёзы на лице?
Не знали мы, что яхтой станет меньше,
Что мы её сожжём своей рукой,
